ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах - Грей Аласдер

— Я тоже, но ты не придешь.

Он снова засмеялся, так как почувствовал, что этот разговор не происходит сейчас, а происходил два или три года назад.

Сумерки сгустились рано, он работал, щурясь в полутьме, и тут позади раздался кашель. В боковом нефе стояли мужчина и женщина, и, когда глаза Toy привыкли к более яркому освещению на церковном полу, он обнаружил, что женщина была Марджори. Мужчина проговорил сердечно: «Привет, Дункан», а Марджори с улыбкой подняла руку. Toy отозвался: «Привет» — и, глядя на них сверху, слегка улыбнулся. Мужчина сказал:

— Мы навещали в Лензи приятелей и подумали: старые добрые времена и все такое прочее, почему бы не заглянуть сюда и не проведать Дункана? И вот мы пришли.

Мужчина смотрел вверх меж лестничных перекладин.

— У тебя, наверное, зрение как у кошки: работать при таком освещении.

— Выключатель за дверью.

— Нет-нет. Нет-нет. Мне как раз нравится полумрак: так таинственней, если ты меня понимаешь… Впечатляет. Очень впечатляет.

Марджори что-то произнесла, но Toy не расслышал.

— Что? — переспросил он.

— Это не твой обычный стиль работы, Дункан.

Чуть помолчав, Toy отозвался:

— Я пытаюсь показать больше воздуха и света.

Мужчина подхватил:

— Вот именно. Вот именно. — Он отступил назад из алтарного пространства, глядя на живопись и спокойно мурлыкая что-то себе под нос — Ты почти закончил.

— До этого еще далеко.

— Мой взгляд профана почти не видит недоделок.

Toy показал куски, которые предстояло переписать.

— Сколько тебе еще потребуется времени?

— Несколько недель.

— А чем займешься потом? Преподаванием?

— Не знаю.

Toy отвернулся и сделал вид, что работает. Мужчина тут же кашлянул и сказал:

— Ну ладно, Марджори. — И: — Думаю, мы пойдем, Дункан.

Toy обернулся и попрощался. Пара отошла в середину церкви. Мужчина спросил:

— Кстати, знаешь, что мы с Марджори думаем пожениться?

— Нет.

— Ну вот, думаем.

— Хорошо.

В наступившей тишине мужчина добавил:

— Ну ладно, до свидания, Дункан. Когда мы поженимся, приходи в гости. Мы по-прежнему все тебя вспоминаем.

Toy крикнул:

— Хорошо!

Звуки загромыхали по потолку и стенам. Toy видел, как Марджори оглянулась в дверях и подняла руку, но улыбалась она или нет — рассмотреть не смог.

Было уже слишком темно, чтобы работать. Он лег на доски; мысли, путаясь, все время возвращались к Марджори, как кончик языка так и норовит забраться в дырку от вытащенного зуба. Сомнений не было: только что он видел девушку, не выделяющуюся ни особой красотой, ни умом. Он не понимал, почему прежде она воплощала в себе все, чего он желал от женщин. Она так же отличалась от Марджори, как отличался от его матери труп миссис Toy. Неплохо было бы вставить два-три иронических или памятных слова, но она не дала ему такой возможности.

«Это не твой обычный стиль работы, Дункан».

Его охватила дрожь, и он медленно спустился вниз. В теле чувствовалась необычная тяжесть. Он включил свет и осмотрел стенную роспись. Она выглядела ужасно. Toy поднялся на галерею, где хранил для таких случаев большое зеркало. Иной раз когда он слишком долго трудился над росписью на слишком близком расстоянии, отражение в зеркале, где право и лево менялись местами, давало картину новую и волнующую. Теперь же она казалась еще хуже, чем то, что видел невооруженный глаз. Toy швырнул зеркало вниз, на скамьи, и закричал:

— Не Красота! Не Красота! Ничего, кроме голода!

Он попытался прихватить ртом одновременно все суставы пальцев на руке, затем сошел вниз, поискал между скамей, подобрал самый большой осколок зеркала и поспешно стал обходить помещение, ловя новый свежий ракурс своей работы. Он стремился к гармонии нежно-голубого, коричневого и золотого, оживленной там и сям искрами чистых цветов, а видел только грубый черный с серым, кричащие красный и зеленый. Пытался изобразить человеческие тела в глубине мягкого света, делящего пространство с облаками, холмами, растениями и животными, однако глубина его пространства едва превышала фут, а люди были втиснуты в него, как в узкий чулан. На росписи был показан мир-западня, искривленный мир неврастеничной девственницы. Он запустил в алтарь осколком зеркала.

— Это не искусство! — выкрикнул он, наклоняя голову и бешено ее расчесывая, — Не искусство, а просто голодный вой. О, зачем она меня выследила? Почему не осталась? Как я могу создать для нее прекрасный мир, если она мне отказывает? О Боже, Боже, Боже, дай мне убить ее, убить ее! Мне нужно на улицу.