Чудовища были добры ко мне - Олди Генри Лайон

Ему хотелось по нужде. Он терпел: боялся, что Циклоп станет ругаться. «Та-а-н-ни!..» – мальчик вздрогнул, услышав в вое ветра свое имя. Огляделся: нет, никого. Буран морочит… На мосту через ущелье ветер свирепствовал так, что пришлось слезть с пони. Вульм вел Тугодума в поводу, а Натан ковылял рядом, взявшись за гриву. Вниз он старался не смотреть. «Танни! – мерещилось ему. – Стой! Нельзя…» Обледенелый мост уходил в снежную мглу, исчезал в ярящемся вихре. «Та-а-а…» Ступив на скальный уступ, начинавшийся перед входом в грот, мальчик с облегчением выдохнул. Выкусите, сказал он призракам. Зовите, не зовите – вот он я…

Он и под страхом пытки не признался бы, что в зове слышал голос матери. Глупости! Откуда бы мать узнала, где он? Уговор Циклоп выполнил: вчера Вульм отыскал мать Натана и все ей передал. Не последовала же мама тайком за Вульмом к гостинице, а потом к гроту? Терзаясь сомнениями, мальчик заметил, что Вульм с настороженностью охотника – или матерого зверя – глядит назад, через плечо. Неужто и Вульму показалось?

– Очень любопытно!

Пара стервятников – Циклоп и Симон – нависла над низким сугробом.

– Сейчас…

С заметным усилием Симон нагнулся и подобрал торчащую из снега палку, даже не вспомнив о своем посохе, который нес Циклоп. Видно, поганить не хотел. Палка примерзла, но от прикосновения мага ледяная корка зашипела, превращаясь в пар. Без лишних церемоний Симон ткнул палкой в сугроб. В ответ сугроб зашевелился.

Вопль ужаса застрял у Натана в горле.

5.

«Спи, Эльза…» – шептал ветер.

Послушная девочка, она спала. Костер прогорал. В седом пепле рдели багряные отблески. Постепенно гасли и они. Эльза не сразу замечала это. Встать, подкинуть дров – поступок, достойный героя. Да и дрова надо беречь. Соорудив кубло из одеял и лишней одежды, сивилла дремала в нем, как медведица в берлоге. Намотать на себя две пуховые шали; поверх шалей укрыться меховой накидкой, и наконец, кряхтя от усилий, натянуть тулуп, шитый на великана – такое волшебство и мышку превратит в медведя. Низкий поклон сестре-хранительнице: позаботилась, спасла. Пережитое кралось за Эльзой по пятам, и вот – догнало, лишило последних сил. Женщина, которая бежала, карабкалась, упрямо брела в кромешной тьме – исчезла. На смену ей явилась соня, тряпка, чуть живая бессмыслица. Эльза не знала, сколько времени провела в дреме. День? Два? Больше?! Какая разница…

Спи, Эльза…

Снаружи подмораживало. Должно быть, начиналась метель. В световые колодцы заносило рои снежных мух. Они сердито жужжали, бились о стены. Таяли, оплывая вниз синеватыми потеками. Ветер зажимал отверстия в куполе пещеры сильными, ледяными пальцами. Одно, другое, сразу два – так мальчишка играет на бузинной дудочке. Мелодия, полная уныния, гуляла под сводами. Мерзла, вздыхала; фальшивила. В укрытии было теплее, чем на открытом воздухе – добровольной узнице не грозила опасность, закоченев, умереть во сне. Но и согреться в полной мере не получалось. Кожа на лице стянулась, превратившись в маску. Ломило поясницу. Часто приходилось вставать по малой нужде – и, в дремотном отупении, тащиться в дальний угол, за спину каменному дракону. Эльза долго возилась с одеждой: расстегивала пуговицы, развязывала узлы. Присаживалась на корточки, стонала от рези и жжения – получалось не сразу. Застудилась, думала она. Вот беда. Надо… Придумать, что надо, а главное, как это сделать, не удавалось. Облегчившись, сивилла с трудом вставала: затекшие колени отказывались разгибаться. И все начиналось по-новой – пуговицы, узлы, поход обратно, в остывшее кубло… Ей стоило бы поблагодарить сонливость за упадок сил. В обычном состоянии Эльза – чистюля, каких мало – страдала бы от необходимости справлять нужду там, где ешь и спишь. Она страдала и сейчас, но вяло, словно эта неприятность происходила с кем-то другим. В первый раз, когда приспичило, сивилла хотела выйти из пещеры на уступ, но едва представила, что надо зажигать факел, тащиться по узкому ходу, умащиваться на снегу, вздрагивая от наглых поцелуев ветра…

Ну его, подумала она.

Вонь испражнений, невыносимая летом, по холоду мучила слабее. Иногда Эльза вообще переставала замечать, пахнет ли чем-то воздух, которым она дышала. Она проваливалась в сон, и видела мальчика Танни, последнего изменника – после него Янтарный грот не принял никого, если не считать погромщиков. Мальчишка был влюблен в нее. Это смешило Эльзу. Даже чуточку волновало. Милый, смущенный недоросль. Льняные кудри, синие озера глаз. Через пару лет девки станут гроздьями вешаться на парня, даром что беспал и крив. И работник завидный, семью прокормит… До погрома, сломавшего ритм привычной жизни, Эльза не сомневалась, что из мальчика выйдет отличный грузчик. Во сне Танни и вовсе был огромен – гигант, воплощение мощи. Спина и живот бугрились чудовищными мышцами, ноги походили на колонны, руки – на бычьи окорока. Склонив голову, он нес на плечах земной диск. Снег завалил землю от края до края, насыпав пушистый сугроб. В сугробе скрылось все: горы, моря, города, люди. «Хочешь?» – спросил Танни, и тряхнул землей, словно предлагая мир Эльзе. Она не знала, что ответить. А он все тряс, сердясь на ее молчание. Лицо Танни исказилось – вывернулись ноздри, вспухли губы. Он топал ногами, ужасно грохоча. Сугроб содрогался, падал хлопьями на пол пещеры. Эльзу терзал ужас. Когда снег осыплется до конца, станет ясно, что земля пуста. Ничего нет, ничегошеньки…