Насты - Никитин Юрий Александрович

Я подумал, перескочил через очевидный ответ, сказал с нажимом:

– Ты прав, Валентин, ситуацией надо пользоваться. Наше время пришло.

После телепередачи, когда о нас рассказали, как о прибацанных фриках, ребята с неделю ходили как в воду опущенные, Данил в ярости едва не грыз край стола, двое суток не выходил из качалки, изнурял себя на скамье Смита, однако уже на другой день к нам заглянул один пацанчик, потом зашла целая группка, наконец начали подходить ребята и покрепче.

Все с шуточками и приколами, но гостей встречали Люська и Валентин. Одна завораживала роскошными сиськами под полупрозрачной майкой, другой напускал тумана умными формулировками о свободе и выражении своей личности, когда тупое и косное общество все-таки должно и просто обязано принимать нас такими, какие мы есть на самом деле.

Я чуточку ожил и объяснял новичкам:

– Кремль должен уйти! Но не только как правительство, как на этом настаивают недалекие и трусливые партии либеральных свобод, смеющие называть себя оппозицией, но и как сам символ тоталитарной власти!

На меня смотрели вытаращив глаза, один спросил с непониманием:

– Это как?

– Кремль, – пояснил я, – все века был символом жестокого угнетения. Еще Иван Грозный сделал его символом жестокости властей, зверств, пыток и казней! С того времени мрачная слава Кремля только росла. Одни только чекисты сколько народу угробили, начиная со всего дворянства, потом просто интеллигенции, потом своих же советских полководцев, и так длилось и длилось…

Зяма вставил:

– Все надеялись, что мрачная страница сменилась светлой в момент перестройки…

– Вот-вот, – сказал я, – но сегодняшняя кремлевская власть подхватила знамя и методы Ивана Грозного с его жестокими преследованиями интеллигенции, тайными убийствами и преследования инакомыслящих!.. Потому мы ставим своей целью вообще снести с лица земли Кремль, мавзолей, храм Василия Блаженного, а на освободившейся площади выстроим то, на что укажет большинство населения!

Парни переглядывались, на лицах проступает восторг, впервые слышат вслух то, о чем сами не решаются даже подумать, один сказал придушенным голосом:

– Ребята, меня можете считать своим. Можете записать, можете не записывать, но если пойдете на митинг, то я пойду лучше с вами, чем даже с анархистами!

– И я, – сказал второй.

– И я!

– И я тоже…

– Прекрасно, – сказал я, – запишите номер офисного телефона. Можете оставить свои, мы будем сообщать о всяких… акциях!

За сутки до митинга мы разгромили три троллейбусные остановки, бросили камни в витрину аптеки, разбив ее вдрызг, а у фитнес-клуба, где богатеи сгоняют неправедно нажитый жирок, срезали и унесли к мусорным бакам пожарные брандспойты.

В ту же ночь еще в двух районах новые члены нашей организации сумели нарушить систему канализации и в буквальном смысле слова залили улицы дерьмом.

Возвращаясь, мы видели, как в ту сторону помчались «Скорые», пожарные и МЧС, а потом еще вдали вспыхнуло пламя горящего дома. Может быть, совпадение, а может быть, это наши из новеньких постарались блеснуть, показать свою молодецкую удаль, как Васьки Буслаевы или расшалившийся Илья Муромец.

– Ребята готовы, – сказал я с облегчением. – Честно говоря, не ожидал… После той пакостной передачи по жвачнику у меня у самого настроение было ниже нуля.

– Черный пиар, – напомнил Данил бодро, – тоже пиар.

– Здесь не то, – поправил я. – Зрители вдруг увидели, что они не одиноки. Кто-то, в отличие от них, делает то, что они хотят, но не решаются, скованные правилами… И кое-кто из них решился… Увидите, срунов будет все больше!

– Хорошо бы, – сказал Зяма. – Но больно уж эти гребаные славяне тяжеловаты на подъем. Жопы, видать, слишком квадратные.

Данил сказал с угрозой:

– Зато потом…

– Знаю-знаю, – перебил Зяма, – о, русский бунт, бессмысленный и беспощадный!..

– Общество усложняется, – сказал я, – его все труднее понять тем, кто не привык напрягать мозги. А таких, как понимаете, абсолютное большинство. Защитный рефлекс у всех, понятно, один: что не понятно простому человеку сразу, то, с его точки зрения, – говно.

Данил пробурчал:

– Конечно, говно! А что, не так?

– Вот-вот, – сказал я рассудительно. – Будь мы пожилыми пердунами, ну так лет по сорок, то просто сказали бы, что говно, и на этом успокоились. Но мы, молодые и дерзкие, отважные и бесшабашные, мы лица с активной гражданской позицией, потому все, что нам не нравится, можем и должны обосрать… что и делаем… по зову совести и внутреннего долга! Это наш отважный и мужественный ответ зажравшемуся миру с его допотопной моралью, его дуростью и косностью, с его чванством своими достижениями…

Грекор слушал с интересом, хохотнул, сказал довольно:

– А что это за достижения, если их можно обосрать?

– Настоящее не обосрешь, – поддержал Данил.

А Зяма поддакнул:

– А так как нам удается обосрать все, то у этого мира нет подлинных ценностей. Их создадим мы, только мы и только мы!

Данил поинтересовался:

– А почему ты считаешь, что срунов будет все больше? Из-за телепередачи?

– Ага, заинтересовался? – сказал я. – Нет, та передача только чуточку ускорила. Я уже говорил, во-первых, инет дал возможность всем действительно свободно выражать свои мысли, идеи, взгляды, вкусы, желания и потребности. Действительно свободно – это значит, что пишешь и говоришь под ником, и никакая полицейская сволочь не узнает, кто ты и что на самом деле, не придет к тебе домой и не настучит по хитрой рыжей морде. И вот когда все это поняли… нет, когда это наконец до всех дошло, тут-то сруны с изумлением и радостью увидели, что они, оказывается, не одиноки. Когда они приходили на чей-либо сайт посрать, то чаще всего обнаруживали его уже засранным, загаженным так, что самим бы не утонуть в говне!

– А вторая причина?

– А во-вторых, – сказал я размеренно, – мир усложняется слишком быстро. Кто его понимает с ходу, тот, безусловно, одаренный от природы. Остальным надо долго и упорно учиться. Но учиться, да еще долго, никто не желает, кроме совсем уж свихнувшихся идиотов вроде меня. Вот и получается, что с каждым годом… нет, с каждым днем срунов будет больше и давление их на мир станет ощутимее. С ними… с нами придется считаться всерьез. Тем более что свобода слова дадена всем, а голос академика и голос сруна при голосовании это два одинаковых голоса с равными правами.

Данил крикнул:

– Вот троллейбус!.. Нажмем, а то еще три остановки…

Мы перешли на бег, успели, водила придержал перед нами двери, я тут же шепотом велел не портить кожаные сиденья. Во-первых, нас могли и не ждать, а самое главное – кроме нас никого, так что вычислить, кто порезал сиденья и спинки, проще простого.

Зяма отдышался, спросил деловито:

– Под каким лозунгом выйдем? Не люблю как-то, когда мне по хитрой рыжей морде… Это Данил обожает!

Я подумал, сказал уверенно:

– Под лозунгами Интернационала!.. Это заодно привлечет симпатии стариков. Всем срочно разучить «Интернационал»…

Грекор сказал хвастливо:

– А я и сейчас первые строчки помню!.. У меня дед все еще напевает… Весь мир насилья мы разрушим, ну а затем…

Данил сказал с восторгом:

– Круто! Они еще тогда ломали систему?

– Ее всегда ломали, – сказал я. – Но окончательно разломаем только мы!.. И весь мир станет свободным. И даже вольным.

Утром мы, не уточняя, кто участвовал в ночной вылазке против системы, сообщили на коротком брифинге о том, что сделала некая группа, выразив протест правительству в виде трех разгромленных троллейбусных остановок, разбитой витрины аптеки и уничтоженных бесследно брандспойтов, отозвались с большой похвалой о героях, что сумели затопить две улицы в центре дерьмом, тем самым показав Кремлю, что они дерьмо и держат страну в дерьме.

По такому победном поводу заказали пиццы вдвое больше, Гаврик смотался за пивом. Он уже прижился у нас, с гордостью сообщил, что к своей подписи всегда делает приписку, которой несказанно рад: «При любом строе я – анархист, при любом режиме – партизан!»

– Это очень важная составляющая настизма, – объяснил он нам, когда продемонстрировал первый раз. – Здесь ключевые слова «при любом»!

Зяма спросил коварно:

– А если строй самый что ни есть лучший и справедливый на свете?

– Все равно! – сказал Гаврик уверенно и шмыгнул носом.

– А если, – спросил Зяма, – режим учитывает все свободы и привилегии граждан?

Гаврик заявил гордо и возвышенно:

– Мы все равно должны быть против, разве не так?.. Мы не можем позволить быть изнасилованными даже добром, как сказал Бердяев!.. Мы должны иметь право даже на гнусность и настизм, потому что мы – люди, а люди – не ангелы… мы лучше ангелов!

Валентин слушал их внимательно, сказал вдруг: