Насты - Никитин Юрий Александрович

– Это очень рискованный план… шансы минимальны, но… есть. Захватить власть и сразу же провести досрочные выборы президента! В этом случае даже в других странах не смотрят на программы, а только на личности, а у нас и вовсе Россия! С одной стороны прогнивший режим, с другой – мы. И пусть мы еще ничего не обещали конкретного, кроме того, что сделаем все лучше, но в этом случае рулят симпатии, а не арифметика. Бунтарям народ всегда сочувствует.

Дверь распахнулась с треском, словно врывается взбешенный слон или спецназ по захвату Бен Ладена, но это наш худенький и тоненький Гаврик Кокошин, который теперь Какашин.

Он вскинул длань в приветствии, наднапряг бицепс, чтобы его двадцать два сантиметра выглядели как ужасающие двадцать три, сказал голосом командующего римским легионом:

– Привет, пиплы!.. А что я нашел!

Зяма откровенно зевнул:

– Ну, чирикай.

Гаврик лихо бросил на середину стола распечатанный лист. Я узнал по заголовку ленту новостей.

– Что-то интересное?

– Да, – ответил он гордо. – Как раз по нашей тематике.

– Что там?

– В деревне Жабкино сожгли коттедж, – сообщил он.

Я спросил с непониманием:

– А мы при чем?

– Да ты посмотри, – сказал он радостно. – Таких деревенек тысячи, да что там – сотни тысяч! Вернее, все деревни такие, эта ничем не отличается. Типовуха. И люди там, как везде. И вот какой-то хмырь взял и купил участок вчетверо больший, чем у соседей, отгрохал домину аж в два этажа, прям дворец в двести квадратных метров, подумать только!.. Новенький, чистенький. И сам ходит чистенький, всегда трезвый… Ну, кто врубился?

Все вытянули шеи, читая расписанное на полстраницы сообщение, а я потер лоб, что-то плохо соображаю на отвлеченные темы после визита в этот особый культурный центр по продвижению демократии.

– Я не понял. А что не так? Мне бы этот гад не понравился.

Гаврик воскликнул ликующе:

– Вот-вот!

– Ну и?

– Деревенским, – сказал он счастливо, – тоже не понравился. У них если кирзовые сапоги не в говне по край голенища, то и не человек вроде. Но если на Западе выпадающему из общества меньше улыбаются, то у нас же Россия, где либо в рыло, либо ручку пожалуйте!

Зяма спросил с интересом:

– И что, в рыло?

– Угадал, – ответил Гаврик гордо, словно сам дал в рыло. – По всем статьям – в рыло. Стоило этому богачу отлучиться на день в город, как дом растащили! Вынесли радиотехнику, телевизор, мебель, вытащили оконные рамы, сняли с петель двери, выдрали электропроводку и выковыряли выключатели… Даже брус выламывали, а когда набежали любители жечь, то и жечь вроде бы уже нечего… Конечно, если бы отлучился дня на два, то в самом деле растащили бы и кирпичную кладку, даже фундамент бы выворотили – у нас все сразу хозяйственные, если украсть или на халяву… В общем, вспыхнуло, как костер бойскаутов! Дома из бруса, обложенные кирпичом, – это же настоящие печи… Горят – залюбуешься. Все деревня плясала вокруг, радовалась. Ну, огню все рады, а тут еще и буржуя заодно раскулачили…

Данил прислушивался очень внимательно, лоб его бороздили глубокие, как у Валуева, морщины. Взгляд попеременно обращался то к Гаврику, то ко мне.

– И че, – пробасил он недовольно, – сожгли и сожгли. Правильно сделали. Не хрен высовываться. А мы при чем?

Гаврик хихикнул:

– Мы вроде бы ни при чем…

– А все-таки? – потребовал Данил гулко. – Ты сказал, что это по нашей тематике.

– По нашей, – согласился Гаврик. – Еще как по нашей.

– Мы ж дома не палим?

Гаврик ухмыльнулся, чувствуя полное интеллектуальное превосходство над силачом, а Валентин ответил вежливо и по-дружески:

– Данил, мы дома не палим… хотя иногда и хочется, но мы делаем главное…

– Че?

– Даем им факелы в руки, – сказал Валентин ласковым голосом, словно гладил мурлыкающего котенка. – А сами разве что иногда плескаем бензинчика.

Зяма нервно хохотнул:

– Плескаем? Мы же русские, или тут я один из титульной нации?.. Мы по широте души бросаем в огонь канистры целиком!..

– И даем, – сказал Валентин несколько тревожно, – карт-бланш на будущее.

Данил дружески хлопнул Гаврика по плечу, стараясь делать это нежно, как если бы решил погладить бабочку-капустницу.

– Хлопче, сбегай в магазин. Нужно отметить одно событие.

Гаврик спросил с радостно замирающим голосом:

– Хорошее?

– Поминки не отмечаем, – отрезал Данил гордо.

– А если кремлевской власти? – спросил Зяма.

– Упьюсь до сионистских чертиков, – признался Данил.

Гаврик вернулся с Оксаной, вызвонил ее по дороге, вместе притащили ящик вина, на этот раз хорошего, благо деньги не наши, Оксана быстро и радостно собрала на стол, гордясь возможностью выказать женскость, и мы быстро придвинули стулья и табуретки, расселись вокруг, как муравьи вокруг блюдца с медом.

Пока Данил и Грекор откупоривали бутылки, те оказались с допотопными деревянными пробками, которые непонятно как и вытаскивать современному человеку, а заталкивать вовнутрь слишком как бы средневеково. Я, привыкший к рассуждениям наедине с собой, самым умным человеком на свете, формулировал, что пьющим, по моему глубокому убеждению, можно назвать только человека, который способен пить в одиночестве. Наедине сам с собой.

А все те, которые пьют в компании, а там даже упиваются вусмерть – показушники. Половина из них рада бы тайком выплеснуть водку под стол или в цветочный горшок, а вторая половина просто уверена, что перепьет соперников, они, дескать, свалятся, а я еще на ногах. И тогда я круче всех, я мачо, все бабы – мои…

Правда, тогда уже не до баб, самому бы не свалиться, но уже то, что ты еще за столом, а другие под ним – наполняет мужской гордостью.

Но пьющих в одиночестве – единицы. Так что проблема пьянства – совсем не медицинская проблема. А если учесть, что из категорий непьющих почти все потребляют на Новый год, в день рождения, Восьмого марта и еще в какие-нибудь памятные дни, то чистых трезвенников в мире почти не остается. А тех, что есть, можно пересчитать по пальцам, и влачат они обычно жалкое существование, презираемые «настоящими» мужчинами.

Зяма посмотрел на мое серьезное лицо с укором.

– Бугор, что за мрачная дума на челе? Пить – это демократично!.. Грекор, мне вот в этот самый большой стакан!.. Но – на донышко.

Грекор начал разливать по стаканам, а Данил спросил с недоверием:

– Зяма, ты чего?

– А че? – спросил Зяма в его же манере.

– При чем тут демократично?

– Глупый, – сказал Зяма покровительственно, – все фашистские режимы всегда отличались строгими и недемократичными нравами. При советской власти было «ни поцелуя до свадьбы», в гитлеровской Германии немыслимо, чтобы девушка выходила замуж не девственницей, в фашистских Испании и Италии практически не было разводов.

– А при проклятом Пиночете так вообще, – сказал Грекор и поинтересовался: – Кстати, а кто такой Пиночет?

Зяма сказал, наблюдая, как Грекор пытается вытащить пробку с помощью штопора, но выгребает только крошево:

– Любое кино про хвашистов – улет! Все чистенькие и опрятненькие, никто никогда не пьет, в смысле – не пьянствует!

– Верно, – сказал Валентин нравоучительно, как кот ученый, – такое немыслимо при тоталитарных режимах! При фашистах вообще не видим пьющих. Даже в кино, это у нас все сидят с бутылками и вот такими рожами… Женщины при фашизме отличаются целомудренностью, мужчины – выправкой и доблестью, а все дети хорошо учатся и мечтают защищать свою страну!

– А снимают в Голливуде, – напомнил Зяма, – в самом распущенном и развращенном на свете месте.

Грекор хмыкнул.

– А кто им поверит, если покажут фашиста, который пьет, как русский интеллигент, и вытирает сопли о штаны?

– Зато мы, – сказал Зяма гордо, – демократы! Так выпьем же!.. Бугор, прости, что забегаю вперед, но у нас, русских, свинство в крови, никакого уважения к старшим.

– Тогда с тобой хорошо говно есть, – определил Грекор.

Зяма отмахнулся.

– Разве мы не гордимся, что можем свободно и демократично ужраться в жопу, изблеваться и облевать все и всех вокруг, а потом еще и усраться, не добежав до туалета?

Грекор хохотнул, потянулся к его стакану с бутылкой.

– Долить?

Зяма покачал головой и накрыл стакан ладошкой.

– Нет, я мультикультурист, что значит – беру от ислама трезвенность, но так как я все же русский, то я полунепьющий. Нам, русским демократам, лучше усраться, чем терпеть! Терпеть – это уже насилие над личностью, свободной и вольномыслящей, без всяких тоталитарных шор на глазах, и потому такой вроде бы ценной… как нам постоянно говорят по телевидению.

Валентин посмотрел на него несколько странно, усмехнулся и продолжил в том же тоне:

– Ну да, а чистота в квартире, в доме, на этих сраных улицах – тоже признак тоталитарного общества! А мы живем в свободном и демократичном. Потому не должны насиловать свои вольные порывы и подчинять их устаревшим нормам поведения, когда ведьм жгли на кострах и регламентировали, какой длины юбки носить.