Харбин - Анташкевич Евгений Михайлович

Адельберг посмотрел на него:

– А кто твой дядька и где его в Цицикаре искать?

– Вокзал! Лавка еси! Старый вещи купи-продай. Его – Чжан Фусянь. Сказы, моя – Чжан Сяосун, Антошка передал!

«Ну конечно, Антошка!» Адельберг окончательно удостоверился, что перед ним тот самый контрабандист Антошка, который три года назад переправил его и Тельнова из советского Благовещенска в китайский Сахалян.

– Вокзал! Лавка! Старые вещи? Антиквар, что ли? – спросил он и тут же подумал: «Которому я цепочку продал?» – Он, твой дядька, такой толстый! Да?

– Твоя его знай?

– Толстый. Хозяин лавки рядом с вокзалом. Ещё мальчишка у него… маленький…

– Братка мой, сяо…

– Если это он, то знаю! Ростом как ты, и родинка, вот здесь! – Адельберг показал пальцем на верхнюю губу справа.

– Она!

– А ты Антошка?

– Узнала! – сказал китаец, и на его лице появилось нечто похожее на улыбку.

«Вот так! Китай большой, китайцев много, а народу мало!»

– Ладно, если дойду или дойдём, тогда и передам!

Антошка не ответил и закрыл глаза.

«Уснул! Если так, пусть спит, набирается сил!»

Теперь Адельбергу стало понятно, почему лодка, на которой они пришли, – длинная плоскодонная гольдская ульмага – была такой тяжёлой. Он оставил Антошку, пошёл к лодке, вытащил на берег тело убитого китайца и обнаружил, что в середине ульмаги из поперечных, прибитых от борта к борту досок было сделано что-то вроде ящика, во всю ширину лодки и высотой вровень с бортами.

Он взял штык и подковырнул верхнюю доску, та заскрипела на большом кованом гвозде и немного отошла, из-под неё показался кусок грубой мешковины. Он оторвал несколько досок, – в мешковине было завёрнуто что-то прямоугольное. Адельберг надрезал ткань – в разрезе тускло мерцало золото.

Он сразу узнал: «Слитки! Царские слитки из казны».

На секунду, проблеском памяти, он вспомнил те несколько дней, которые провёл в вокзальной каталажке под арестом у чехов. «Интересно, у кого растащили, у чехов, у чекистов или уже у японцев», – думал Адельберг, глядя на мерцающие слитки. Он присел на борт ульмаги и почувствовал, что так неожиданно прожитый день подошёл к концу и стал наваливаться свинцовой усталостью.

Адельберг вернулся к костру, рядом в мерцающих бликах неподвижно лежал Антошка. Он прислушался – китаец дышал ровно: «Слава богу! Спит! Значит, пока не умер!» Александр Петрович расшевелил костер, подбросил сухих веток и поставил на огонь посудину с китайским чаем; огонь быстро взялся и ярко осветил пространство под кустами.

Повязка на животе Антошки набухла чёрной кровью.

«Странно, почему он не просит пить. При таких ранах в живот человек не может так спокойно спать и не просить пить. Наверное, в этом китайском «чае» что-то есть такое, особенное». Он достал из сумки свою кружку, зачерпнул чай и понюхал, – от него немного отдавало сырой землей – это был знакомый запах женьшеня с примесью ещё каких-то трав. Он попробовал – жидкость была густой, горьковатой и терпкой.

«Да! Если бы рана была другая, можно было бы на что-то надеяться!»

Александр Петрович капнул несколько капель на губы китайцу, тот приоткрыл рот и слизнул их.

С того момента, когда он утром покинул лагерь, прошёл день. Уже была тёмная ночь, и от берега легко тянуло прохладой. От голода у Адельберга засосало под ложечкой. «Мяса набили много, а есть нечего», – подумал он. За день он настолько устал, что о еде мог только думать; он достал фляжку, плеснул из неё в кружку с остатками ещё теплого «чая» немного коньяку, медленно выпил тёмную, почти чёрную в свете костерка жидкость и закурил. Через несколько секунд смешанный с китайским «чаем» коньяк тёплой волной стал разливаться по телу.

«Благо есть мир или наоборот! Хотя всего лишь несколько часов назад здесь была война».

Тепло разливалось, и неожиданно он почувствовал, как стали неметь руки и ноги. Он не мог ими пошевелить, отвалился навзничь и стал открытыми глазами смотреть на нижние ветки высоких кустов, которые раскинулись над ним, как шатёр. На листьях мерцающим светом отблёскивал догорающий костёр; мозг следом за телом тоже начал наливаться теплом.

«Странный этот чай, китайский!»

В его глазах ветки, листья и блики стали сливаться в мерцающее марево, которое переливалось, то темнея, то светлея; отблески костра превращались в красные пятна, потом они становились жёлтыми, потом зелёными или ярко-синими и снова красными; появлялись и растворялись странные, как бы оживающие очертания, в которых Адельберг начал различать неясные человеческие фигуры, они тоже переливались, будто отражались в текущей воде.