Харбин - Анташкевич Евгений Михайлович

Александр Петрович на секунду задумался, он понял, что без подсказок он не сможет понять, какое задание и каких «важных людей» выполняет Антошка; да это ему было и не нужно, а проявлять любопытство дело бесполезное; и что, в конце концов, в этой стране законно? Память всё же зацепила два слова, сказанные китайцем: «на юге», но что это значило, Александр Петрович додумать не успел. Тогда он задал другой вопрос:

– Если с тобой что-то случится, что делать с золотом?

– Тогда к тебе придёт брат.

– А если с братом что-то случится?

– Тогда придёт другой человек!

– Как я его узнаю?

Антошка подумал и сказал:

– Тогда придёт человек с этой цепочкой, – и спросил: – Сколько денег нужно тебе?

Вот так они договорились и уже несколько раз встречались. Завтра, а наверное, уже сегодня в Дайрене Александр Петрович должен будет прийти в лавку брата Антошки – Толстого Чжана и передать ему четыре слитка.

«Завтра всё сделаю, пока Анна будет распаковывать чемоданы!» Он снова свесился с полки и посмотрел на жену. «Заснула, такая спокойная!» – подумал он с удовлетворением и улыбнулся, вспомнив, как в ресторане она вздрогнула после слов официанта, когда тот сказал, что рядом с ними за столиком в правом ряду сидит человек из СССР. Александр Петрович не обратил бы на эти слова внимания, но Анна! Она вся подобралась, поджала локти, сжала кулачки и гордо подняла подбородок. Если бы Александр Петрович незадолго до этого не развеял её дурного настроения, он наверняка бы посмеялся над ней. Но тогда это было невозможно, он только подумал о том, что никогда не задумывался, как же мал мир его любимой жены. Он уже перестал думать об Антошке.

Большую часть своей жизни она прожила в городе, разделённом на три части, две равные друг другу русские: одна – русская, другая – русская советская, и третья – китайская. Китайцев в Харбине было намного больше, чем всех вместе взятых русских, но по своей значимости в жизни города все три части были практически равны. Китайцев Анна не различала, они для неё были на одно лицо, но оказалось, что она не различает и русских, они тоже оказались для неё на одно… только вот – лицо ли?

«Как же тут правильно выразиться? – думал Александр Петрович. – На одно – политическое лицо! Вот! То есть она не может на харбинской улице отличить просто русского от русского советского! – И тут же ему в голову пришла мысль: – А кто их может различить?»

Вот это был вопрос на сон грядущий! И он понял, что он сам тоже никогда об этом не задумывался.

А действительно, кто их может различить, если они все – русские? Чем они друг от друга отличаются или должны отличаться, особенно когда одеты в одежду, купленную в одних и тех же харбинских магазинах? Александру Петровичу подумалось, что сейчас этот вопрос, наверное, не стоит таких сложных размышлений, он только понял, что тот молодой человек в вагоне-ресторане, оказавшийся советским гражданином, сам того не желая, нарушил границы мира его жены и она к этому ненарочному нарушению оказалась не готова. Он тогда отвлёк её на что-то, и через несколько секунд она об этом забыла.

С этой мыслью Александр Петрович снова взялся за очерки профессора Устрялова, на душе стало покойно, он уже раскрыл их, но тут же отложил: «А как всё-таки затронул её душу этот отрывок, про мавзолей! Но как можно об этом судить и ей, да и мне тоже, если мы там не были и этого не видели? И зачем я соврал ей, что говорил об этом с Николаем Васильевичем? Чего-то я… в общем?.. – И он принялся листать, но уже не по сделанным закладкам, а наугад: – Тут было что-то близкое, будто специально на эту тему». – Он перелистывал страницу за страницей и вспомнил: – Вот: «Нет привычных костылей…» Да, вот это я хотел найти: «…Нет привычных костылей, нет удобного карманного компаса, приходится ориентироваться «по звёздам». Комнатным людям с непривычки это трудно!..»

«Комнатные люди…» – это мы, – думал Александр Петрович, – «…не отстают от своих маленьких компасиков, игнорируя бушующую «магнитную бурю». И беспомощно блуждают: такие жалкие-жалкие…»

«Жалкие комнатные люди»! – Александр Петрович повторил эти слова и удивился, что он только что с такой лёгкостью, чего у него не получалось раньше, сам зачислил себя в их число. – А почему, собственно, и нет! Мы продолжаем жить нашими старыми ориентирами, это и есть наши те самые «компасики»! Чем я отличаюсь от Анны и что я могу ей объяснить – одни только ощущения, и ничего больше! Я тоже не отличу на улице одного русского от другого. И я пользуюсь своим «маленьким компасиком» и сверяюсь по нему, за неимением другого! Но, – и он перелистнул ещё несколько страниц, – было здесь что-то ещё, примечательное, ага: «…Наше старое студенчество в общей его массе не умело так жадно тянуться к учению, как нынешнее… У нас, у поколения декаданса и предгрозовья, было в крови слишком мало энтузиазма и слишком много скепсиса, чтобы верить в знание без оглядки и упиваться им безраздельно. Мы относились к истинам, нам преподававшимся, спокойнее, как к чему-то обыкновенному, будничному, лежащему в порядке вещей. Недаром и стих народного поэта насчёт «сеяния разумного, доброго, вечного» мы не умели произносить иначе, как с полубрезгливой иронией. Мы ценили университет, любили его, но ведь он никогда не был для нас запретным плодом. Он был для нас чем-то вроде наследственного имущества…»