V. - Пинчон Томас

Сражений больше не видели. Время от времени плато пересекали быстрые всадники, оставляя за собой легкий пылевой след. За многие мили от них в направлении гор Карас гремели взрывы. А однажды ночью они слышали, как заблудившийся в темноте бондель споткнулся и упал в овраг, выкрикивая имя Абрахама Морриса. В последние недели Мондаугена на вилле никто не выходил из дома. На сон оставалось лишь пару часов. Не меньше трети гостей были прикованы к постели, а некоторые, не считая бонделей Фоппля, умерли. Посещать больных, поить их вином и сексуально возбуждать стало развлечением.

Мондауген сидел в своей башне и усердно работал над кодом, иногда прерываясь, дабы постоять в одиночестве на крыше и поразмышлять — избавится ли он когда-нибудь от проклятия, которому его предали на одном из фашингов быть окруженным декадансом, в какую бы экзотическую местность на севере или на юге ни занесла его судьба. Такой местностью — однажды решил он — не мог быть только Мюнхен, даже несмотря на экономическую депрессию. Депрессия была душевной и, наверняка, вслед за этим домом, ей предстояло наводнить Европу.

Как-то ночью его разбудил взлохмаченный Вайссманн, чуть не прыгавший от возбуждения. — Смотри, смотри! — кричал он, размахивая листком бумаги перед медленно моргавшими глазами Мондаугена. Тот прочитал:

DIGEWOELDTIMSTEALALENSWTASNDEURFUALRLIKST.

— Ну, — зевнул он.

— Это твой код, Я разгадал его. Смотри, я взял каждую третью букву получилось GODMEANTNUURK. Если теперь переставить буквы, получится Kurt Mondaugen.

— Оставшаяся часть сообщения, — продолжал Вайссманн, — выглядит так: DIEWELTISTALLESWASDERFALLIST.

— "Все дело в этом мире", — сказал Мондауген. — Где-то я уже это слышал. — Его лицо стало расплываться в улыбке. — Стыдно, Вайссманн. Подавай в отставку, ты не на своем месте. Из тебя вышел бы прекрасный инженер — ты мошенничал.

— Клянусь! — запротестовал уязвленный Вайссманн.

Позже, найдя башню чересчур угнетающей, Мондауген вылез через окно и, пока не исчезла луна, бродил по крышам, коридорам и лестницам виллы. Рано утром, едва над Калахари показались перламутровые отблески зари, он обошел вокруг кирпичной стены и очутился в маленьком хмельнике. Там, покачивая ногами над уже пораженными пушистой плесенью молодыми побегами хмеля, висел очередной бондель — возможно, последний бондель Фоппля, — запястья привязаны к натянутой в хмельнике проволоке. Вокруг тела, хлестая его шамбоком по ягодицам, пританцовывал Годольфин. Рядом стояла Вера Меровинг — судя по всему, они обменялись одеждой. В такт ударам шамбока Годольфин затянул дрожащим голосом "По летнему морю".

На сей раз Мондауген удалился, наконец-то предпочтя не смотреть и не слушать. Он вернулся в башню, собрал журналы наблюдений, осцилограммы, рюкзачок с одеждой и предметами туалета. Прокравшись вниз, он вышел через громадное, от пола до потолка, окно, отыскал за домом длинную доску и подтащил ее к оврагу. Фоппль с гостями как-то пронюхали о его уходе. Они столпились у окон, некоторые сидели на балконах и крыше, другие вышли на веранду. С последним натужным возгласом Мондауген перекинул доску через узкое место оврага. Пока он с опаской перебирался на другую сторону, стараясь не смотреть на маленький ручеек в двух сотнях футов под ним, аккордеон заиграл медленное печальное танго, словно заманивая назад. Скоро оно перешло в воодушевленное прощание, которое хором подхватили все:

Зачем так рано ты уходишь?

Веселье только началось.

Может, гости и забавы стали скучны и серы?

Или та, с кем ты был рядом, убежала из игры?

О скажи мне!

Где есть музыка задорней, чем у нас?

Где еще есть столько девочек и бренди?

А найдешь получше пати ты во всем протекторате,

Тотчас свистни, мы заедем

(Правда, прежде кончим здесь).

Ты нам свистни, мы заедем.

Он добрался до другой стороны, поправил рюкзак и побрел к отдаленной рощице. Через пару сотен ярдов Мондауген все же решил оглянуться. Они продолжали наблюдать за ним, и их молчание стало частью висевшего над бушем безмолвия. Утреннее солнце окрасило лица в белый цвет фашинга, знакомый ему по другому месту. Они пристально смотрели вдаль — дегуманизированные и отчужденные, словно последние боги на земле.

Пройдя две мили, у развилки дорог он встретил бонделя верхом на осле. У бонделя не было правой руки. "Все кончилось, — сказал он. — Много бондель мертвый, баас мертвый, ван Вяйк мертвый. Мой женщина мертвый, юноша мертвый". Он разрешил Мондаугену сесть на осла сзади. Тогда Мондауген не знал, куда они направляются. Пока всходило солнце, он то засыпал, то просыпался, задевая щекой исполосованную шрамами спину бонделя. Казалось, будто они — единственные одушевленные объекты на этой желтой дороге, которая — Мондауген знал — рано или поздно приведет к Атлантике. Солнц было ослепительным, плато — широким, и Мондауген чувствовал себя маленьким, затерянным в этой серо-коричневой пустоши. Пока осел трусил по дороге, бондель пел тоненьким голосом, сошедшим на нет прежде, чем они достигли ближайшего куста ганна. Песня была на готтентотском диалекте, и Мондауген не понял ни слова.