Мужчины не ее жизни - Ирвинг Джон

— У тебя усталый вид, — сказал Алан.

— Я и в самом деле устала, — призналась Рут.

— Ты какая-то новая, — сказал ей Алан.

— Ну да. Я ведь теперь твоя жена, Алан, — ответила Рут. — Это и есть новое, разве нет?

К концу первой недели января 1991 года Рут забеременеет, что тоже будет новым в ней.

— Ну и скорость! — заметит Ханна. — Скажи Алану, в его возрасте мужики обычно стреляют холостыми патронами.

Грэм Коул Олбрайт, весом семь фунтов и десять унций, родился в Рутланде, штат Вермонт, третьего октября 1991 года. День рождения мальчика совпал с годовщиной воссоединения Германии. Хотя Ханна и не любила водить машину, именно она отвезла Рут в больницу. Последнюю неделю беременности Рут она оставалась с ней, потому что Алан работал в Нью-Йорке; он приезжал в Вермонт на уик-энды.

Ханна выехала из дома Рут в два часа ночи; до больницы в Рутланде было минут сорок пять езды, и перед выездом Ханна позвонила Алану. Ребенок появился на свет после десяти, и Алан успел приехать еще до родов.

Что касается тезки младенца, Грэма Грина, то Алан заметил: он питает искреннюю надежду, что его маленький Грэм не переймет у знаменитого писателя привычку посещать бордели. Рут, которая на протяжении более чем года никак не могла продраться через конец первого тома «Жизни Грэма Грина», испытывала гораздо большую тревогу в связи с другой привычкой Грина: его тягой к самым горячим точкам мира, куда он устремлялся, чтобы не через третьи руки приобретать жизненный опыт. Своему маленькому Грэму ничего подобного она не желала, как не искала она больше такого опыта и для себя. В конечном счете, она видела убийство проститутки клиентом — и, похоже, убийце это сошло с рук.

Задуманный Рут роман пришлось отложить на год. Она переехала со своим мальчиком в Сагапонак, и это означало, что Кончита Гомес может быть нянькой для маленького. Это к тому же облегчало уик-энды для Алана. Он мог маршруткой или поездом добраться из Нью-Йорка до Бриджгемптона, тратя на это в два раза меньше времени, чем требовалось, чтобы добраться до Вермонта; кроме того, он мог работать в поезде.

В Сагапонаке Алан пользовался бывшей мастерской Теда, превратив ее в свой кабинет. Рут говорила, что там все еще пахнет кальмаровыми чернилами, или разлагающимся кротом-звездорылом, или поляроидным покрытием. Фотографий здесь больше не было, хотя Рут и говорила, что чует и их запах.

Но что могла она чуять (или иным образом чувствовать) в своем кабинете на втором этаже сарая, в бывшем сквош-корте, который Рут превратила в свою мастерскую? Лестница-трап и дверь-люк были заменены нормальным лестничным пролетом и нормальной дверью. В новом кабинете Рут батареи отопления были проложены по плинтусу; в том месте на передней стене, где раньше находилась мертвая точка, сделали окно. Рут в своем кабинете печатала на старомодной пишущей машинке или (что случалось чаще) писала от руки на удлиненных листах разлинованной желтой бумаги, но она ни разу не слышала звуков, которые производит мяч, попадая в жестянку. А позиция «Т» на прежнем корте, которой, как ее учили, она должна завладеть (будто от этого зависит ее жизнь), теперь была укрыта ковром. Рут не могла ее видеть.

Она, впрочем, иногда ощущала выхлопные газы машин, которые еще парковались на первом этаже прежнего сарая. Но этот запах не беспокоил ее.

— Ты какая-то чокнутая! — снова скажет ей Ханна. — У меня мороз по коже от одной только мысли, что я работаю здесь!

Но по крайней мере пока не придет время отдать Грэма в подготовительную школу, сагапонакский дом будет ее устраивать; устраивал он и Алана с Грэмом. Летом, когда в Гемптонах было не протолкнуться и когда Алан не очень возражал против долгих поездок из Нью-Йорка и назад, они уезжали в Вермонт. (Дорога из города до дома Рут в Вермонте занимала четыре часа.) Рут беспокоилась за Алана, которому приходится совершать такие дальние переезды в темноте — на дорогах попадались олени и пьяные водители, — но она была счастлива в браке; и ей впервые нравилась ее жизнь.

Как и любая молодая мать, в особенности как и любая молодая мать зрелых лет, Рут беспокоилась за своего ребенка. Она оказалась не готова к тому, что ее любовь к нему будет так сильна. Но Грэм был здоровым ребенком, и все тревоги Рут за сына были надуманными.

Например, по ночам, когда ей казалось, что дыхание у Грэма какое-то странное или необычное (а то и того хуже — когда она не слышала его дыхания), она неслась из главной спальни в детскую, которая когда-то была и ее детской. Там Рут нередко ложилась на коврик рядом с детской кроваткой. У нее для таких случаев в стенном шкафу детской лежали подушка и одеяло. Алан по утрам нередко находил ее на полу в детской — она спала рядом с ее спящим ребенком.

А когда Грэм подрос и первая кроватка стала ему мала и он уже сам мог выбираться из нее, Рут нередко лежала в своей спальне, слыша, как детские ножки топают по полу в ванной, направляясь к ней. Именно так маленькой девочкой бегала через ванную и сама Рут, направляясь к кровати матери… нет, к кровати отца, что случалось гораздо чаше, если не считать того достопамятного случая, когда она застала врасплох свою мать и Эдди.

«Все возвращается на круги своя, если только эти круги существуют», — думала писательница. Что-то описало полный круг. Здесь были начало и конец. (Эдди О'Хара был крестным отцом Грэма, Ханна Грант — крестной матерью, и она оказалась настолько ответственной и надежной крестной матерью, что Рут такого и представить себе не могла.)

И по ночам, лежа на полу в детской и прислушиваясь к дыханию своего ребенка, Рут Коул чувствовала благодарность за то, что ей повезло в жизни. Убийца Рои, который явно слышал шум, словно кто-то пытается не шуметь, не увидел ее. Рут часто думала о нем. Она не только задумывалась о том, кто он такой и не является ли убийство проституток его привычным занятием, ей было интересно знать, прочел ли он ее роман — она ведь видела, как он взял принесенный ею для Рои экземпляр «Не для детей». Может быть, книга ему была нужна только для того, чтобы положить туда поляроидную фотографию Рои.

По ночам, когда она лежала на коврике перед кроваткой, а потом и кроватью Грэма, Рут разглядывала детскую в слабом свете ночника. Она видела знакомую картину через узкую щель в шторах на окне, где была видна полоска ночного неба, иногда звездная, иногда — нет.

Обычно какой-нибудь перебой в дыхании Грэма заставлял Рут вскочить с пола и пристально всмотреться в спящего сына. После этого она выглядывала за штору — нет ли там человекокрота; она чуть ли не всерьез ожидала увидеть его там: свернувшегося на карнизе и прижавшего к стеклу часть розовых щупалец своего звездообразного носа.

Человекокрота, конечно, никогда там не было, и тем не менее Рут, бывало, просыпалась, вздрогнув, потому что ей ясно слышалось его сопение. (Но это был только Грэм, который иногда во сне странно посапывал.)

После этого Рут снова засыпала, нередко задаваясь вопросом: почему ее мать так и не появилась теперь, когда не стало отца?

«Неужели она не хочет увидеть маленького? — недоумевала Рут. — Не говоря уже обо мне!»

Эти мысли вызывали у нее такую злость, что она пыталась больше не возвращаться к ним.

Рут часто бывала одна с Грэмом в сагапонакском доме — по крайней мере в те ночи, когда Алан оставался в городе, — случалось, что дом производил странные шумы. Это было похоже и на мышь за стеной, и на шум, словно кто-то старается не шуметь, и на все шумы в диапазоне между этими двумя — шумом открывающейся двери в полу и отсутствием шума, когда человекокрот затаивал дыхание.

Рут знала, что он где-то здесь, неподалеку; он все еще ждал ее. С точки зрения человекокрота, она все еще была маленькой девочкой. Пытаясь уснуть, Рут видела крохотные рудиментарные глазки человекокрота — пушистые впадинки в его пушистой физиономии.

Что касается нового романа Рут, то он тоже ждал ее. Настанет день, когда она перестанет быть молодой матерью, и тогда она снова возьмется за перо. Пока она написала только несколько страниц «Моего последнего плохого любовника». Она еще не дошла до сцены, когда любовник убеждает женщину-писателя заплатить проститутке, чтобы та позволила увидеть ее с клиентом, — Рут еще только подходила к ней. Эта сцена тоже ждала ее.

Сержант Харри Хукстра, бывший hoofdagent, или почти сержант Хукстра, не любил приводить в порядок свой рабочий стол. Его кабинет на втором этаже Второго полицейского участка выходил на Вармусстрат. Харри, ничего не делая со своим столом (который он никогда прежде не чистил), развлекался тем, что отмечал перемены, происходящие на улице, а Вармусстрат, как и остальная часть квартала красных фонарей, претерпела некоторые изменения. Будучи уличным полицейским, который теперь с нетерпением ожидал раннего выхода на пенсию, сержант Хукстра знал, что почти ничто не проходит мимо его внимания.