Харбин - Анташкевич Евгений Михайлович

– Как так? Разве не он приехал в Россию и устроил Октябрь?

– Он-то он! Но он приехал в Россию после Февраля! Заметьте!

Адельберг смотрел на гостей, слушал их и думал о том, что он сам так и не смог ничего объяснить себе… хотя и пытался все эти годы.

– Ну и что? Февраль принёс в Россию свежий ветер…

– Который всё и смёл!

– Что вы имеете в виду?

– А то, что он дал столько демократий и свобод, что Россия не смогла их переварить. – Устрялов на секунду замолчал. – Дело в том, уважаемый Николай Аполлонович, что у Февраля не было заказчика!

– Как это?

– А так! У каждой революции есть свой заказчик. Если бы у Февраля заказчиком был чеховский Лопахин, помните, из «Вишнёвого сада»? Только не один Лопахин, а много Лопахиных, чтобы весь народ был – Лопахины!

– Да, был такой персонаж! – подтвердил Байков.

«Помним!» – сам себе на вопрос Устрялова ответил Адельберг; ему становилось всё интересней, в словах гостя он слышал какую-то глубинную правду, которая до этого была от него скрыта.

– Вот и получается, – спокойным, сильным голосом продолжал Устрялов, – что Февраль зрел, зрел, а состоялся благодаря нескольким тысячам жителей Петрограда, которым не понравились очереди за хлебом, что было вполне оправданно для страны, которая ведёт многолетнюю и тяжёлую войну. А строй, я имею в виду монархический строй в России, к тому времени одряхлел до такой степени, что это лёгкое революционное волнение его и смело…

– Тут вы, наверное, правы! Николаша в каком году бросил гвардию на фронт? В шестнадцатом? – Байков обратился к Адельбергу.

– Да! – подтвердил тот.

– Поэтому, если бы он этого не сделал, не сделал этой ошибки и не лишил бы столицу верной ему гвардии, то Февраля могло и не произойти! Не так ли?

– И так, и не так! Февраля в том виде, в котором он произошёл, могло действительно не случиться, а вот с Октябрём может оказаться посложнее.

Все внимательно смотрели на Устрялова.

– Прямого ответа на этот вопрос я вам не дам – относительно неотвратимости Февраля. Такие, как я, его долго готовили, вспомните Государственную думу. Но и здесь вы со мною спорить не станете, большевики пообещали России то, чего много миллионов русских крестьян ждали несколько сотен лет…

– Землю?

– Я думаю, что да! Я могу привести вам один пример из восемнадцатого года, причём из Берлина. Занятный пример!

– Интересно! – Байков снял пенсне, протёр его и надел на переносицу. – Слушаем!

Адельберг смотрел на Байкова и Устрялова и был рад тому, что его не приглашают принять активное участие в разговоре. Он мог оставаться просто слушателем, так ему было легче осмысливать то, что сейчас говорилось в его кабинете.

– Вы знаете, что в Берлине были наши интернированные офицеры, пленные. Они оставались там после поражения Германии и начала в России Гражданской войны. Понятно, что они собирались между собой и, как и мы сейчас, рассуждали о том, что происходит.

– Так-так! – живо реагировал Байков.

– Они организовали или пытались организовать своё издание – газету под названием «Мир и труд». – Устрялов посмотрел на часы. – Видимо, мне скоро придётся заканчивать, я думаю, супруга вот-вот попросит меня отвезти её домой, поэтому я постараюсь быть кратким.

– Да-да! Конечно!

– Так вот! Одним из организаторов был некто Вэ Бэ Станкевич. Он вот так рассуждал о возможном своём выборе, заметьте, господа, это было в самом начале Гражданской войны…

– И что же было в его рассуждениях?

– А было вот что! Постараюсь воспроизвести дословно из его воспоминаний, он опубликовал их в двадцатом году в Берлине, за точность не ручаюсь, но его рассуждения были таковы: «Все фронты составляют лишь осколки прежнего целого, обломки единой политической правды. На каждом из них имеются лично знакомые мне люди, которым я верю не менее, чем самому себе, и которые теперь искренне и честно думают, что благо народа и даже человечества зависит именно от победы линии их поведения. Куда же мне пойти? К Деникину, представителю военно-национальной идеи, с которым шла работа в течение всей войны, и вместе с большинством моих друзей бороться с большевиками за то, что они исказили идеи революции? Или к литовцам, так как я по происхождению литовец, и вместе с друзьями отстаивать независимость Литвы? Или пойти к украинцам, на чьей гостеприимной территории я находился и которые тоже бились с большевиками? Или к донцам, по знакомству с Красновым, который примет прежнего комиссара гостеприимнее, чем непреклонный Деникин? Или к грузинам, которые отстаивают близкие мне идеи самоопределения народов и где работают бывшие соратники Церетели и Вайтинского? Или к Колчаку и Дитерихсу, торжественно продвигающимся к Волге? Или к их противникам в Сибири, которые не могут простить им разгон Директории? Или к полякам – ведь мой родной язык польский? Или…» Дальше он рассуждает ещё о нескольких вариантах, но самое интересное в конце, слушайте внимательно, это занятно: «…наконец, к большевикам – ведь они остатки русской свободы и революции, у них был бы представлен большой простор, и даже в военной среде там я нашёл бы людей, к которым отношусь с полным уважением…»