V. - Пинчон Томас

Так начались эти бдения. Оказав символическое сопротивление, Джонни и Клайд оседлали стулья по обе стороны от Папаши и предались пьянству, не отставая от своего подопечного, но оставаясь трезвее.

"Метро" напоминал аристократический pied-a-terre, который используется в дурных целях. К танцплощадке и стойке вела широкая изогнутая лестница, вдоль нее в нишах стояли статуи рыцарей, дам и турков. Застывшая в них одушевленность внушала мысль, что глухой ночью, когда уйдет последний моряк и погаснут лампы, статуи оживут, сойдут с пьедесталов и чинно поднимутся по лестнице на танцплощадку, осветив ее собственным светом — фосфоресценцией моря. Встав парами, они будут танцевать до восхода — без музыки, в мертвой тишине, едва касаясь каменными ногами настила.

По стенам стояли огромные каменные вазы с пальмами и цезальпиниями. На покрытом красным ковром подиуме расположился небольшой джаз-банд — скрипка, тромбон, саксофон, труба, гитара, пианино, ударные. На скрипке играла пухлая дама средних лет. Сейчас они, выстроившись друг другу в затылок, играли "C'est Magnifique", а коммандо шести с половиной футов ростом наяривал джиттербаг сразу с двумя официантками в окружении друзей, которые подбадривали их, хлопая в ладоши. Что стояло за танцем англичанина? определенно не Великий Морпех Дик Пауэлл со своей песенкой "Салли и Сью, не стоит грустить", но, скорее, традиционное мировосприятие, заложенное (как можно заподозрить) в самой плазме английских эмбрионов — очередная спятившая хромосома вдобавок к файв-о-клоку и уважению к Короне; там, где янки видят новинку или сюжет для пародии на мюзикл, англичане видят историю, а Салли и Сью здесь вообще ни при чем.

Завтра ранним утром в белом свете огней пирса появится швартовная команда и отдаст концы для кого-то из этих зеленых беретов. Поэтому ночь накануне отводилась на сантименты, на флирт с официантками в укромных уголках, на пару-тройку сигарет и кружек пива в этом импровизированном зале прощаний — матросский вариант грандиозного бала в субботнюю ночь перед Ватерлоо. Отличить тех, кто отправлялся утром можно было лишь по единственной примете — они уходили, не оглядываясь.

Папаша надрался вдрободан и затащил своих двух хранителей в прошлое, в котором они копаться не хотели. Они выслушали подробный рассказ о его недолгом браке — что он ей дарил, куда они ходили, что она готовила, какой была лапочкой. Под конец рассказа сильно стали мешать помехи — мысли путались. Но они не требовали пояснений. Не спрашивали ничего, и не столько из-за заплетавшихся языков, сколько из-за духоты в ноздрях, возникшей под влиянием услышанного. Вот какими впечатлительными были Жирный Клайд и Джонни Контанго!

Но, подобно Золушкиному балу, их увольнение подходило к концу; часы пьяного замедляются, но не останавливаются. — Пошли, — сказал наконец Клайд, с трудом вставая из-за стола. — Нам пора. — Папаша печально улыбнулся и упал со стула.

— Надо поймать такси, — сказал Джон. — Отвезем его на машине.

— Черт, как поздно! — Кроме них, американцев в «Метро» не осталось. Англичане были поглощены тихим прощанием с этим районом Валетты. Когда «эшафотовцы» ушли, все стало прозаичнее.

Клайд и Джонни перекинули папашины руки через свои шеи и под укоризненные взгляды рыцарей свели его по лестнице и вышли на улицу.

— Эй, такси! — закричал Клайд.

— Бесполезно, — сказал Джонни Контанго. — Все разъехались. Господи, какие большие звезды!

Клайду хотелось поспорить. — Давай, я его доведу, — сказал он. — Ты офицер, тебе не обязательно возвращаться.

— Кто сказал, что я — офицер? Я — матрос. Твой собрат, собрат Папаши. Сторож брату.

— Такси, такси, такси!

— Брат для лайми, брат для всех. Кто говорит, что я — офицер? Конгресс. Офицер и джентльмен решением Конгресса. Конгресс пальцем о палец не ударил, чтобы помочь лайми в Суэце. В этом он не прав, и в отношении меня он не прав.

— Паола, — простонал Папаша и рванулся вперед. Они схватили его. Бескозырка давно потерялась. Голова повисла, волосы упали на лоб.

— Папаша лысеет, — сказал Клайд. — Ни разу не замечал.

— Пока не напьешься, ничего не заметишь.

Шатаясь из стороны в сторону, они медленно шли по Кишке, изредка призывая такси. Никто не откликался. Улица выглядела безмолвной, но внешний вид был обманчив; до них доносился сухой треск взрывов на подъеме к Кингсвэю, совсем неподалеку. И гул огромной толпы из-за угла.