Красношейка - Несбё Ю

— Сегодня там никого нет, Даниель. Они сидят и едят котлеты из оленины. С брусникой и таким жирным, сочным соусом. И картошкой.

— Не заводи снова свою шарманку про еду. Сиди тихо и смотри, если ты что-нибудь видишь.

— Но я ничего не вижу, Даниель. Ничего.

Они вместе присели и вжали головы в плечи. На Даниеле была та самая русская ушанка. Стальной шлем с эмблемой войск СС лежал рядом. И Гюдбранн знал зачем. Шлем имел такую форму, что под его края постоянно залетал леденящий снег, к тому же с жутким свистом, который был особенно невыносим во время дежурства.

— Что у тебя с глазами? — спросил Даниель.

— Ничего. Я просто иногда плохо вижу в темноте.

— И все?

— И не различаю некоторые цвета.

— Что значит «некоторые»?

— Красный и зеленый. Я не вижу между ними разницы, они у меня сливаются. Я, например, не мог увидеть ни ягодки, когда мы по воскресеньям ходили в лес за брусникой для жаркого.

— Хватит о еде, слышишь?!

Они сидели молча. Где-то вдалеке послышалась пулеметная очередь. Термометр показывал минус двадцать пять. Прошлой зимой несколько дней подряд держалось минус сорок пять. Гюдбранн утешал себя тем, что в такой холод хоть не заедали вши, что ему не захочется чесаться, пока не кончится его смена и он не вернется в койку под шерстяное одеяло. Но эти твари переносили холод лучше, чем он. Однажды он ради интереса оставил нижнюю рубашку на снегу в мороз, и она пролежала так трое суток. Когда он потом взял ее снова и занес внутрь, она была сплошной ледышкой. Но стоило ему подержать ее над печкой, как она снова закишела этими ползучими гадами, и Гюдбранн с отвращением бросил ее в огонь.

Даниель кашлянул:

— Хм, а как вы ели это жаркое по воскресеньям?

Гюдбранн не заставил себя долго упрашивать:

— Сперва отец резал жаркое, чинно, как священник, а мы, молодые, сидели вокруг и смотрели. Потом мать клала каждому на тарелку по два куска и поливала их таким коричневым соусом, до того жирным, что ей приходилось нет-нет да перемешивать его, чтобы он совсем не застыл. А еще было много свежей, хрустящей брюссельской капусты. Ты бы надел шлем, Даниель. Что, если тебе на голову упадет осколок гранаты?

— А если целая упадет? Продолжай.

Гюдбранн закрыл глаза и расплылся в улыбке:

— На сладкое у нас было пюре из чернослива. Или американское шоколадное печенье с орехами. Но это не всегда. Их мать прихватила с собой из Бруклина.

Даниель сплюнул в снег. Обычно зимнее дежурство длилось один час, но сейчас Синдре Фёуке и Халлгрим Дале лежали в лихорадке, так что Эдвард Мускен, командир отделения, решил увеличить время до двух часов, пока оба не вернутся в строй.

Даниель положил руку Гюдбранну на плечо:

— Ты ведь скучаешь по дому? По своей матери?

Гюдбранн засмеялся и тоже сплюнул в снег, туда же, куда и Даниель, и посмотрел в небо, на замерзшие звезды. В снегу что-то зашуршало, Даниель поднял голову.

— Лиса, — коротко сказал он.

Невероятно, но даже здесь, где каждый квадратный метр был изрыт бомбежками, а мины лежали плотнее, чем камни на мостовой Карл-Юхансгате, оставались животные. Немного, но они уже видели и зайцев и лисиц. И пару хорьков. Конечно, они пытались их подстрелить — в котел пошло бы все. Но после того как одного немца убили, когда тот побежал за подстреленным зайцем, командование решило, что русские специально пускают зайцев перед их окопами, чтобы выманить их на ничейную полосу. Можно подумать, русские по доброй воле выпустят хоть зайца!

Гюдбранн облизнул потрескавшиеся губы и посмотрел на часы. Еще час до смены караула. Наверное, Синдре напихал табаку себе в прямую кишку, чтобы у него подскочила температура. С него станется.

— А почему вы уехали из Штатов? — спросил Даниель.

— Крах на бирже. Отца уволили из судостроительной компании.

— Вот видишь, — сказал Даниель. — Таков капитализм. Бедняки вкалывают, как сявки, а богачи — жиреют, и не важно, идет экономика на подъем или на спад.

— Прямо как сейчас.

— Так было до этих пор, но скоро грядут перемены. Когда мы выиграем войну, Гитлер еще удивит народы. И твоему отцу больше не будет грозить безработица. Ты тоже должен вступить в «Национальное объединение». Должен.

— Ты что, правда веришь во все это?

— А ты нет?

Гюдбранну не хотелось перечить Даниелю. Он пожал плечами, но Даниель повторил вопрос.

— Конечно верю, — ответил Гюдбранн. — Но я сейчас больше думаю о Норвегии. Мы не должны пустить большевиков к нам в страну. Если они придут, нам опять придется уехать в Америку.

— В капиталистическую страну? — Голос Даниеля зазвучал еще более едко. — Чтобы видеть, как демократией заправляют богачи, и быть игрушкой в руках судьбы и коррумпированных чиновников?

— Это лучше, чем при коммунизме.

— Демократии исчерпали себя, Гюдбранн. Ты только взгляни на Европу. Англия и Франция, они уже катились к чертям задолго до того, как началась война, со всей их безработицей и эксплуататорством. В Европе есть только две сильные личности, которые могут остановить ее падение в хаос, и это Гитлер и Сталин. Вот из чего мы можем выбирать. Братский народ или варвары. И почему-то почти никто не понял, каким счастьем для нас стало то, что немцы пришли к нам раньше, чем мясники Сталина.

Гюдбранн кивнул. Ведь Даниель говорит это не просто так, у него же есть какое-то основание так говорить. И с такой убежденностью.

И тут раздался дикий грохот. Небо перед ними стало ослепительно белым, холм вздрогнул, и за вспышкой они увидели бурую землю и снег, которые, казалось, сами собой поднимались в воздух оттуда, где взрывались гранаты.

Гюдбранн уже лежал на дне окопа, обхватив голову руками, но все кончилось так же быстро, как и началось.

Он взглянул вверх, и там, на краю окопа, за пулеметом лежал Даниель и хохотал.

— Что ты делаешь? — закричал Гюдбранн. — Включи сирену, пусть все проснутся!

Но Даниель засмеялся еще громче.

— Дружище! — От смеха на его глазах проступили слезы. — С Новым годом!

Даниель показал на часы, и Гюдбранн все понял. Конечно, Даниель все это время ждал, когда русские дадут новогодний салют, а сейчас он сунул руку в снежную насыпь перед пулеметом и достал из снега бутылку с остатками коричневой жидкости.

— Бренди! — закричал он и с победным видом помахал бутылкой в воздухе. — Я берег его три месяца. Держи.

Гюдбранн уже поднялся с земли и теперь сидел и смеялся вместе с Даниелем.

— Ты первый! — сказал Гюдбранн.

— Уверен?

— Конечно уверен, дружище, ты же его сберег. Но не выпивай все!

Даниель ударил по крышке так, что она слетела, и поднял бутылку.

— На Ленинград, весной мы выпьем с тобой в Зимнем дворце! — провозгласил он и снял с себя ушанку. — А летом мы будем дома, мы будем героями нашей любимой Норвегии!

Он приложил горлышко бутылки ко рту и откинул голову назад. Темная жидкость булькала и пританцовывала. В стекле отражался свет далеких вспышек. Годы спустя Гюдбранн понял, что блики на стекле выдали их русскому снайперу. В следующее мгновение Гюдбранн услышал громкий свист, и бутылка лопнула в руках Даниеля. Посыпался дождь из бренди и осколков стекла, Гюдбранн машинально закрыл глаза. Он почувствовал что-то мокрое у себя на лице, оно стекало вниз по щекам, и он непроизвольно высунул язык и слизнул пару капель. Он почти не почувствовал никакого вкуса, только спирт и еще что-то — что-то сладкое с привкусом металла. Вязкое, должно быть, от холода, — подумал Гюдбранн и снова открыл глаза. На краю окопа Даниеля видно не было. Он, верно, упал за пулеметом, когда понял, что нас заметили, — подумал Гюдбранн, но сердце его забилось тревожно.

— Даниель!

Нет ответа.

— Даниель!

Гюдбранн вскочил на ноги и подполз к брустверу. Даниель лежал на спине. Под головой у него была пулеметная лента, на лице — русская ушанка. Снег был обрызган кровью и бренди. Гюдбранн осторожно поднял шапку. Даниель широко открытыми глазами смотрел в звездное небо. А посредине лба зияла большая черная дыра. Гюдбранн продолжал ощущать тот сладковатый металлический вкус во рту и почувствовал, что его тошнит.

— Даниель, — только и прошептал он пересохшими губами.

Гюдбранн подумал, что Даниель похож теперь на мальчишку, который собрался лепить снеговика, но вдруг лег и заснул в снегу. Всхлипнув, Гюдбранн кинулся к сирене и завертел ручку. И в небо, где гасли вспышки, понесся пронзительный, жалобный вой.

«Так не должно было случиться», — вот и все, что думал Гюдбранн в эту минуту.

Ууууууу-ууууууу!

Прибежали Эдвард и остальные и встали за его спиной. Кто-то прокричал его имя, но Гюдбранн не слышал, он лишь крутил и крутил ручку. Наконец Эдвард подошел и схватился за нее. Гюдбранн разжал руку и, не оборачиваясь, продолжал стоять и смотреть на край окопа и небо над ним, а на щеках у него замерзали слезы. Вой сирены становился все тише и тише.