Красношейка - Несбё Ю

Все время нашего разговора Мускен едва заметно улыбался и под конец не выдержал и начал рассказывать о том, как долго пытался найти меня, но все следы обрывались в Гамбурге. И он уже почти сдался, когда вдруг увидел в статье о борцах Сопротивления имя Синдре Фёуке. Он заинтересовался, где Фёуке работает, и позвонил туда. Кто-то посоветовал поискать меня в ресторане «Скрёдер».

Мне снова стало не по себе, я решил, что сейчас все и начнется. Но Мускен сказал совсем не то, что я ожидал:

— Я ведь так толком и не поблагодарил тебя за то, что ты спас меня, когда Халлгрим Дале чуть меня не убил. Ты спас мне жизнь, Юхансен.

В ответ я смог только пожать плечами.

Мускен сказал, что я в тот раз повел себя как благородный человек. Мол, у меня были причины желать ему смерти. Если бы тело Синдре Фёуке нашли, Мускен мог бы подтвердить, что убийца — я! Я только кивнул. Тогда он посмотрел на меня и спросил, неужели я его боюсь, И я решил, что ничего страшного не случится, если я расскажу ему все, что со мной на самом деле произошло.

Мускен слушал меня, иногда покачивая головой, иногда поглядывая на меня своим циклоповым глазом, будто проверяя, говорю ли я правду, — но он понимал, что лгать я ему не собираюсь.

Я закончил говорить и заказал еще пива. Мускен рассказал о себе, о том, что, пока он сидел в тюрьме, его жена нашла другого человека, который смог позаботиться о ней и ребенке. Мускен не осуждал ее. Да и для Эдварда-младшего так, пожалуй, было лучше. Кажется, Мускен со всем смирился. Он сказал, что хотел бы заняться перевозками, но никто не берет его водителем.

— Сам купи себе грузовик, — посоветовал я. — Начни свое дело, как я.

— У меня нет таких денег, — ответил он, мельком посмотрев на меня. У меня появилась идея. — А в банке мне кредита не дают. Считают, что бывшие легионеры — все, как один, бандиты.

— У меня есть кое-какие сбережения, — сказал я. — Давай я буду твоим кредитором.

Он отказался, но я сказал, что это дело решенное.

— Ну, конечно, я буду получать проценты! — заявил я. Мускен просветлел. Но потом снова посерьезнел и сказал, что это, наверное, будет, слишком дорого, пока он не встанет на ноги. Пришлось успокоить его, что проценты будут небольшими, почти символическими. Потом мы выпили еще пива и, перед тем как разойтись, обменялись рукопожатиями в знак того, что мы договорились.

В почтовом ящике письмо из Вены. Я положил его на стол и просто смотрел на него. На обратной стороне стояло ее имя и домашний адрес. В мае я послал письмо в госпиталь Рудольфа II в надежде, что кто-нибудь знает местонахождение Хелены и передаст письмо ей. Опасаясь, что письмо попадет не в те руки, я не стал писать ни о чем, что могло бы вызвать неприятности у меня или Хелены. И конечно, я писал не от своего имени. Но все равно я не осмеливался ждать ответа. Я даже не знаю, хотел ли я получить его. Что она напишет мне? Что вышла замуж, родила детей. Нет, такого ответа я не хотел.

Боже, мы были тогда так молоды! Ей было всего девятнадцать. И сейчас, когда я держал в руках ее письмо, оно почему-то казалось мне невероятным, будто почерк на конверте не имел никакого отношения к той Хелене, о которой я мечтал шесть лет. Дрожащими пальцами я распечатал письмо, приготовившись к худшему. Оно было длинное, но хотя я в первый раз прочитал его всего несколько часов назад, я уже могу пересказать его наизусть.

«Дорогой Урия!

Я тебя люблю. Неудивительно, что я буду любить тебя до самой смерти, но странно — мне кажется, я любила тебя всю свою жизнь. Когда я получила твое письмо, я плакала от счастья, мне…»

Не прекращая читать, Харри пошел на кухню, нашел в шкафчике над мойкой молотый кофе и поставил на плиту кофеварку. Он прочел о том, как влюбленные встретились в парижском отеле, о том, каким счастливым, но вместе с тем горьким было их воссоединение. На следующий день они обручились.

С этого момента Гюдбранн все меньше и меньше писал о Даниеле. Казалось, тот исчез совсем.

Вместо этого он писал о том, что из-за убийства Кристиана Брокхарда влюбленные по-прежнему не могут забыть о преследователях. Хелена и Гюдбранн тайно встречаются в Копенгагене, Амстердаме и Гамбурге. Гюдбранн рассказывает Хелене о том, что живет под чужим именем. Но рассказывает ли он ей об убийстве на фронте и расправе с семьей Фёуке? Похоже, что нет.

Они обручились уже после того, как из Австрии ушли войска союзников, а в 1955 году Хелена покидает родину, где, она уверена, к власти вернутся «военные преступники, антисемиты и фанатики, которые ничему не научились на своих ошибках». Влюбленные обосновываются в Осло, где Гюдбранн (по-прежнему под именем Синдре Фёуке) продолжает вести свое дело. В том же году они просят католического священника обвенчать их. Свадьба происходит в их саду на Холменколлсвейен, где влюбленные на деньги, вырученные Хеленой от продажи ателье в Вене, покупают огромный дом. Они счастливы, пишет Гюдбранн.

Горелка зашипела, и Харри с удивлением обнаружил, что кофе бежит через край.

Хелена потеряла столько крови, что я даже испугался, что она может умереть. Но, к счастью, врачи успели вовремя. Ребенка мы потеряли. Конечно, Хелена безутешна, хотя я постоянно повторяю ей, что она еще молода и ребенок у нас будет. К сожалению, доктор не разделяет моего оптимизма. Он сказал, что матка…

Дочь. Мы назовем ее Ракелью. Я плакал и никак не мог остановиться, а Хелена гладила меня по щеке и говорила, что пути Господни…

Харри вернулся в гостиную и провел рукой по глазам. Как же это ему сразу в голову не пришло, когда он увидел ту фотографию Хелены в комнате Беатрисы? Мать и дочь. Все-таки он не в себе! Точно не в себе. Ракель мерещилась ему везде: на улицах — в лицах проходящих мимо женщин, по телевизору — когда он быстро переключал каналы, за стойкой кафе. Поэтому он и не обратил внимания, когда на фотографии красивой женщины узнал именно Ракель!

Может, позвонить Мускену, чтобы тот подтвердил все, что написал Гюдбранн Юхансен, он же Синдре Фёуке? Но нужно ли? Нет, не сейчас.

Харри снова посмотрел на часы. Зачем он это сделал? Он ведь никуда не опаздывает, с Олегом и Ракелью он встречается в одиннадцать. Эллен бы наверняка все объяснила, но теперь ее рядом нет, а у Харри нет времени задумываться над ответом. Именно — нет времени. Совсем…

Быстро пролистав страницы, он увидел запись от 1999 года. 7 октября. Листок почти в самом низу стопки. Харри почувствовал, как потеют его ладони. Сейчас с ним творилось то же самое, что и с отцом Ракели, когда тот получил письмо от Хелены — страх в конце концов столкнуться с неизбежным.

Я умру. Смешно будет после всего, через что я прошел, умереть от какой-то болезни. Как сказать об этом Ракели и Олегу? Я шел по Карл-Юханегате и чувствовал, что, хотя после смерти Хелены эта жизнь потеряла для меня всякое значение, умирать я сейчас не хочу. Не потому что я больше не скучаю по тебе, Хелена, но потому, что я так надолго забыл о своем земном предназначении, а сейчас времени уже почти не остается. Я шел по тому же склону, что и 13 мая 1945 года. Принц так и не вышел на балкон, чтобы сказать, что он нас понимает. Зато он понимает всех остальных, у кого есть проблемы. Не думаю, что он выйдет. Мне кажется, он предал нас.

Потом я заснул под деревом, и мне приснился чудесный сон — будто откровение. И когда я проснулся, со мной проснулся мой старый спутник. Даниель вернулся. И я знаю, чего он хочет.

«Форд» тяжело стонал, когда Харри с остервенением дергал рычаг передач — с первой на вторую и обратно. А когда он выжал до упора педаль газа, «форд» взревел, как раненый зверь. Чуть не сбив парня в праздничном эстердальском наряде на перекрестке Вибесгате с Богстадвейен, Харри выехал на Хегдехёугсвейен. Автомобили, едущие в сторону центра, стояли в пробке, и Харри выехал на встречную полосу, отчаянно сигналя и надеясь, что у встречных водителей хватит ума в него не врезаться. Развернувшись на газоне перед каким-то кафе, Харри вдруг увидел перед собой ярко-голубую стену. Трамвай!

Останавливаться было слишком поздно, Харри еще раз крутанул руль, слегка нажимая на тормоз, — машина уже неслась по мостовой. Трамвай был уже рядом, слева, он ехал навстречу. Боковое зеркало, отлетело, едва хрустнув, но слышать визг дверной ручки, прочертившей на боку трамвая длинную полосу, было невыносимо.

— Черт! Черт!

Но вот он снова свободен. «Форд» радостно выехал на асфальтированную дорогу и промчался до следующего перекрестка.