Красношейка - Несбё Ю

И еще кое-что казалось Харри фальшивым. И просто он сам себя в этом убедил. То, как Ракель простилась с ним в «Диннере», выражение ее глаз, это полупризнание в любви, — перед тем как оставить его наедине с чувством поражения и счетом на восемьсот крон, который она хотела оплатить сама. Все это вместе никак не увязывалось. Но, может, он не прав? Ракель была у Харри дома, видела, как он пьет, слушала, как он, захлебываясь слезами, рассказывал о погибшей коллеге, с которой не был знаком и двух лет и которая была в его жизни единственным другом. Как трогательно! Не стоит так обнажаться перед другими людьми. Но если Ракель подумала, что с Харри у нее будут сплошные проблемы, почему не прекратила их отношения сразу же?

Как всегда, от личных проблем Харри уходил в работу. Он где-то читал, что определенному типу мужчин такое свойственно. Наверное, поэтому выходные он проводил, разрабатывая схемы конспирации и модели поведения, пытаясь свалить в одну кучу все нерешенные проблемы: винтовку Мерклина, убийство Эллен и Халлгрима Дале; куча пахла неважнецки. Еще трогательней!

Харри взглянул на раскрытую газету. Портрет главного советника МИДа. В лице что-то знакомое.

Харри потер подбородок. Из опыта он знал, когда расследование заходит в тупик, мозг начинает выстраивать какие-то собственные ассоциативные связи. А расследование насчет винтовки Мерклина точно зашло в тупик — тут уж наверняка постарался Мейрик. Он сразу называл это «пустым делом». Глава СБП посчитал, что лучше отправить Харри в Швецию — шпионить за неуравновешенными пацанами и писать доклады о неонацистах. Проклятье!

«…Платформа справа».

А что, если он сейчас просто сойдет с поезда? Что такого страшного может случиться? МИД и СБП так давно дрожат от страха, что кто-нибудь узнает о прошлогоднем происшествии на переезде через Алнабрю, что Мейрик не посмеет тронуть Харри. А что до Ракели… Что до Ракели — тут непонятно.

Последний стон поезда смолк, и в вагоне наступила полная тишина. Двери открылись и закрылись. Харри сидел на своем месте. Эту песню, из наушников, он где-то слышал раньше. Слышал много раз. Но не мог вспомнить где.

Боли застали старика врасплох, он чуть не задохнулся. Скорчившись, он лежал на спине, закусив кулак, чтобы не закричать. Он лежал, силясь не потерять сознание, над ним волнами неслись полосы света и темноты. Закачалось небо, время будто ускорилось, по небу пробегали облака, и звезды сверкали сквозь их сизую дымку, была ночь, потом день, потом снова ночь. Наконец приступ прошел, он почувствовал запах сырой земли и понял, что еще жив.

Полежал немного, отдышался. Потная рубашка липла к телу. Старик перевернулся на живот и снова посмотрел вниз, на дом.

Большой, черный, деревянный. Старик лежал и смотрел на него с самого утра. Он знал, что дома только жена. Но свет все равно горел во всех окнах, и на первом, и на втором этаже. Она зажгла свет, как только начало темнеть, и старик подумал, что она, должно быть, боится темноты.

Он и сам боялся. Нет, не темноты, ее он не боялся никогда. Ему стало страшно, когда время ускорилось. И когда начались боли. Они всегда начинались неожиданно, старик еще не научился предугадывать их, справляться с ними. И не знал, возможно ли это в принципе. А время? Старик старался не думать о клетках, которые делились, делились, делились.

На небе показалась бледная луна. Старик посмотрел на часы. Полвосьмого. Скоро совсем стемнеет — придется дождаться утра. Значит, предстоит заночевать в своем шалаше. Старик посмотрел на возведенную им постройку. Пара раздвоенных полуметровых еловых кольев, развилкой кверху. На них обрубленная сосновая ветка, с боков ее подпирают еще три больших сучка. Сверху все укрыто еловым лапником. Такая постройка защищает от дождя, холода и взглядов случайных прохожих. Построить ее было делом получаса.

Опасность быть замеченным с дороги или из соседних домов старик всерьез не принимал. Чтобы заметить шалаш между деревьев с трехсот метров, нужен был орлиный глаз. Но на всякий случай старик прикрыл вход в шалаш хворостом, а ствол винтовки обмотал тряпкой, чтобы сталь не блеснула в лучах заходящего солнца.

Он снова взглянул на часы. И где его носит?!

Бернт Браннхёуг покрутил в руках стакан и снова взглянул на часы. И где ее носит?!

Они договорились на полвосьмого, а уже без четверти восемь. Он залпом допил виски и налил себе еще стакан. Он сам распорядился доставить ему это виски в номер. «Джеймсон», единственное приличное виски из Ирландии. Браннхёуг налил себе еще стакан. И где ее носит?! После статьи в «Дагбладет» его телефон разрывался от звонков. Правда, большинство поддерживало Браннхёуга, но под конец он позвонил редактору «Дагбладет», бывшему однокласснику, и сразу же заявил, что его процитировали неверно, и потребовал опровержения. Он пообещал предоставить газете внутреннюю информацию о позиции министра иностранных дел на саммите ЕЭС. Редактор сказал, что подумает. Через час он перезвонил и сказал, что Наташа, новенькая журналистка, признается, что поняла Браннхёуга неверно. Положение было спасено.

Браннхёуг отпил большой глоток, подержал виски во рту, грубоватый и нежный запах щекотал нёбо. Браннхёуг окинул взглядом комнату. Сколько ночей он здесь провел? Сколько раз он просыпался на этой роскошной и слишком мягкой кровати с головной болью от излишне выпитого? И просил женщину, которая лежала рядом (если она еще лежала), вызвать лифт на второй этаж, в зал для завтраков, и оттуда по лестнице спуститься к выходу, чтобы выглядело так, будто она возвращается с делового завтрака, а не из гостевого номера. На всякий случай.

Браннхёуг налил себе еще виски.

Ракель — совсем другое дело. Ее он не хотел отправлять в зал для завтраков.

В дверь тихо постучали. Браннхёуг встал, еще раз взглянул на эксклюзивное золотисто-желтое одеяло, почувствовал мгновенную вспышку злобы, но тут же подавил ее и в четыре шага достиг двери. Посмотрел в зеркало, провел языком по белым зубам, пригладил пальцем брови и открыл дверь.

Она стояла, прислонившись к стене. Пальто расстегнуто, под ним красное шерстяное платье. Браннхёуг просил ее надеть что-нибудь красное. Под глазами тени, на губах ироническая улыбка. Браннхёуг был удивлен — такой он ее прежде не видел. Ракель будто крепко выпила или приняла какие-то таблетки. Теперь она тупо смотрела на него, а когда сказала, что чуть не ошиблась дверью, Браннхёуг едва узнал ее голос. Он взял Ракель под руку, она вырвалась, и он проводил ее в комнату, обняв за талию. Она села на диван.

— Хочешь выпить? — спросил Браннхёуг.

— Конечно, — ответила она в нос. — Или ты хочешь раздеть меня сразу?

Браннхёуг ничего не ответил и налил ей стакан виски. Он понял, чего она добивается. Но если она думает, что этим испортит ему настроение, то ошибается. За ее роль заплачено. Ну да, приятнее, если бы она играла роль, которую предпочитало большинство его женщин в МИДе — невинной девушки, которая не смогла устоять перед непобедимым обаянием и чувственным напором начальника. Но главное — что она наконец сдалась. Браннхёуг был слишком стар, чтобы верить в романтические бредни. Все, чем эти женщины отличаются друг от друга, — это цели и интересы: кому-то нужна власть, кому-то карьера, кому-то родительские права на сына.

Его никогда не смущало, что женщины лишь притворялись, будто без ума от него. Ведь он стремился к этому. Он — главный советник Министерства иностранных дел Бернт Браннхёуг. Он всю жизнь добивался этого, черт возьми! И то, что Ракель сейчас вела себя как снятая им шлюха, не меняет дела.

— Прощу прощения, но мне придется это сделать. — Браннхёуг бросил в ее стакан два кубика льда. — Когда ты научишься вести себя со мной, то изменишь свое мнение. Но сначала позволь мне преподать тебе первый урок, рассказать о себе и своих принципах. — Он протянул ей стакан. — Некоторые идут по жизни опустив голову и уткнув нос, они довольствуются крохами и объедками. Другие, такие как я, поднимаются на ноги, подходят к столу и садятся на свои законные места. Нас меньше, потому что наш выбор заставляет нас быть жестокими, а эта жестокость требует силы, чтобы порвать с идеями социал-демократии и равенства, в которых нас воспитывали. Но если решать, отказаться от морали или пресмыкаться, я выбираю отказ от близорукого морализма, — он не позволяет достигнуть того, к чему я стремлюсь. Думаю, ты поймешь: эта позиция достойна уважения.

Ракель залпом выпила виски.

— Холе никогда не был для тебя помехой, — сказала она. — Мы с ним были просто хорошими друзьями.

— Думаю, ты лжешь. — Браннхёуг с сомнением посмотрел на протянутый ею стакан, но налил в него снова. — А ты должна быть моей безраздельно. Пойми меня правильно; когда я решил, что ты должна порвать все отношения с Холе, то сделал это не из ревности, а скорее ради чистоты. Так или иначе, там, в Швеции — или куда там его послал Мейрик, — ему ничего не грозит. — Браннхёуг коротко рассмеялся. — Почему ты так смотришь на меня, Ракель? Я ведь не царь Давид, а Холе не… как, ты сказала, звали того, кого царь Давид отправил на смерть?