Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Солженицын Александр Исаевич

Хмуро, диковато постоял Павловский батальон меньше часа, видно, что опоздал к именинам, – и сконфуженные вожаки увели его той же дорогой, без марсельезы.

На площади передавали, что из Демидова переулка подходил ещё и отряд Егерского батальона – но какие-то юнкера с винтовками перегородили переулок и не пустили их.

Вылез выступать офицер:

– Сила штыков – на стороне революционной армии! Мы все – на стороне Совета рабочих депутатов. И пусть объявят тайные договоры, заключённые Николаем Кровавым!

Офицер! – и не поперхнётся. Свистом и криками согнали его.

А взобрался инвалид – и сердечно призывал к защите родины. И ему сильно рукоплескали, кричали „ура”.

Ни одной воинской колонны больше не осталось, а солдат в толпе было много, но все – за родину.

Всё это было так необычно в России: никем не собранная многотысячная толпа, свободная трибуна, и полная воля говорить что хочешь, в любую сторону.

Но больше того: здесь, сейчас, к людям вернулась привычка февральских дней: незнакомые легко разговаривали, как самые знакомые, горячо друг ко другу, и понимая же как друг друга:

– Свободу слова они поняли как свободу натравливания!

– Какая-то злая духовная эпидемия! Самодовольные фанатики бросают в массу ядовитые семена – а ведь это пахнет междуусобицей!

– Возгласили и дали свободу каждому, и каждый упивается – и возникло равнодушие к судьбе Целого, к родине!

– Ах, господа, это всё идёт ещё от Александра Третьего, это он виновник всех наших несчастий. Он всегда всему давал задний ход, и так пошло на 35 лет. Нам никогда не давали организовать народ, и поэтому как только рухнула полиция – мы стоим перед анархией.

А между тем солнце, полого забирая к северу, закатывалось, кончался и долгий северный вечер, хоть весенний, но прохладный. Ветер стихал.

А министров не могли ни увидеть, ни дозваться, – где же они? Дружелюбная толпа ждала объединения, возглавления – и не было его.

Тут показалась новая манифестация, мимо Исаакия и сюда. Приблизилась, на плакатах разобрали: против Временного правительства, и мир без аннексий, и даже „через Циммервальд к социализму”, – и Мариинская площадь встретила их враждебными возгласами.

Это оказались василеостровские рабочие – Симменс-Гальске, Шукерт и Кабельный. Они всё же нашли место, остановились, не опуская своих плакатов. Но с трибунки неслось:

– … хотят омрачить нашу новорожденную свободу безумным своеволием! Это стыд наш и позор – „братание”! С кем братаются? С теми, кто в концентрационных лагерях морит голодом наших солдат? Кто душит нас ядовитыми газами? Кто отрёкся от демократических идеалов? Ну пусть братаются, но помнят, что есть и суд истории!

Поняв, что это всё им не по нюху, вожаки василеостровцев повели своих по Морской к Невскому.

И снова – вся разливистая площадь была заодно! Чудо какое!

– Довольно мы праздновали, господа, довольно славословили! Два месяца! А теперь нужен переход к власти!

– И к суровой работе!

– В такие моменты достаточно одного мгновения нерешительности, чтобы власть была утеряна навсегда! И лучше – наделать ошибок в действиях, чем воздерживаться от действия!

Да, но – где же, где же были наши министры?? Вот уже и день кончился, сумерки, зажигались фонари – а правительства за весь день так и не было никого во дворце. В этом тоже рисовался грустный символ.

Но нет! – настроение толпы было: не расходиться! Шёл слух, что в 9 часов во дворце будет важное совещание: съедется всё правительство и головка Совета. И так наросло не разряженное за полдня напряженье толпы – теперь хотели дождаться министров! – и выразить им горячую поддержку!

– Если б нашу революцию побеждала бы контрреволюция – это было бы даже не так обидно: ну, не хватило сил, наше несчастье – но не позор! А вот – революция позорно погибает от собственного внутреннего разложения!

– Железную непреклонность проявляют только эти крайние левые. А мы – мы только красиво говорим об идеалах.

– В каждой стране есть граждане и есть обыватели. Но у нас вторых слишком много.

– Простите, что за ироническое отношение к обывателю как quantite negligeable? Обыватель – это учитель, врач, служащий, бухгалтер, лавочник, да и крестьянин. Это – весь народ.

За дворцом, по ту сторону Мойки, выползала луна, близкая к полной.

Пока – потянулась струя к итальянскому посольству, по соседству, приветствовать союзника. Там – посол вышел на балкон, раскланивался, благодарил. Туда подоспел и открытый автомобиль, из которого оратор объявил, что он – Скобелев, убеждал не травить Ленина и разойтись. Его приняли за большевика, не давали говорить. Он оправдывался, что и сам против Ленина, тогда ему устроили овацию.