Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Солженицын Александр Исаевич

– Вы так думаете? – ещё оживился к нему одному Самойлов. – А они это вам – на каком языке объясняли?

– Ни на каком, так понимаем.

– Сколько за сало и сколько за шнапс? А как вы понимаете: при известной немецкой дисциплине – и немцы так легко братаются?

– Вот так и понимаем.

– А насчёт Вильгельма они вам сами говорили? – Самойлов улыбался, и поворачивался к другим.

Против офицера и против полковника солдату теперь легко спорить, а против такого штатского въедливого возьмись.

– За нас обращались. С манифестом, – чуть поостывал Тувиков, не так уверенно.

Тут сверху закричали:

– Зову-ут! Зову-ут!

Это значило: у немцев вывесили белый флаг.

Солдаты, не спрашивая разрешения, кто в землянку за хлебом и салом, кто – вспрыгивал наверх.

А Самойлов схватил Тувикова за шинель, сам в два раза шире его:

– Ну, пойдёмте, пойдёмте вместе, сейчас и с немцами поговорим. Вот, подсадите меня наверх.

И довольно легко для своей мешковатой фигуры одолел бруствер, оттуда помахал полковнику – и пошагал с солдатами.

Полковник вздохнул с облегчением: тяжёлый разговор, хорошо что кончился. Он привык к равномерной регулярной службе в военных учреждениях – такое мучение было на его полном лице, что он попал в полк, и, может, делает тут не так.

– А что ж, пойдёмте, поручик, посмотрим?

Они перешли к наблюдательным прорезам в бруствере – и Харитонов предложил полковнику свой бинокль.

А сам – наизусть он видел эту ложбинку смертную, по мартовскому снегу и по таянью уже не знавшую ни одного раненого, и протоптанную за эти недели солдатскую гурьбовую тропу – к тому месту, где наши рогатки раздвигаются, – и к тому, где раздвигаются немецкие, – и на подъёмном к немцу склоне, на сухом местечке, где и камни плоские есть, посидеть, – уже вот сходились наших десятка три, и их десятка полтора – у них ландверисты, молодых мало. А среди наших, не отставая, успевал кругленький Самойлов.

Самойлов потому всё и затеял, что хорошо знал немецкий язык. И теперь держался за рукав озлобленного Тувикова, его от себя не отпуская.

Спустились по склону от своих окопов немцы – солдаты и унтеры, с чинными выражениями, если не превосходства. Очень удивились форме Самойлова: „Официр?” – и щупали его погоны.

Не мешал им щупать, хоть и нахальство, а своим громко объявил, что весь разговор с немцами будет им переводить. И уверенно повёл допрос:

– А отчего на ваших погонах номера зашиты тряпочками?

– А нам так приказывают… А мы всегда так ходим.

– Неправда, раньше не так ходили. У наших солдат вон всё открыто. А где ваши офицеры?

– А вон, стоит наш граф.

Правда, открыто в окопе стоял и смотрел сюда в бинокль.

– А вот, вы прокламации нашим приносите, – они откуда?

– Не знаем.

– Ну вы – откуда их берёте?

– Офицеры дают.

– А где их печатают?

– Наверно в Германии.

– А среди вас есть социал-демократы?

– Вот я… И я… И я.

– Да каждый третий социалист? А вы Манифест нашего Совета от 14 марта читали?

– Нет.

– За полтора месяца – и до сих пор не читали? Почему ж его вам не отпечатали? А вы в Германии хотите устроить революцию?

– Зачем нам? – прямо обиделся унтер-социалист. – У нас порядки хорошие.

Другой унтер обернулся и побежал в сторону графа.

– Ну как зачем? Да вот хлеба у вас нет.

– У нас всего хватает. Мы можем вести войну ещё три года.

– А тогда зачем вы выходите с нами брататься? У вас солдат мало? Отправляете на французский фронт?

Смутился унтер-социал-демократ. Не нашёлся.

– Об этом лучше не будем говорить.

Громко перевёл его ответ Самойлов. Переводы его имели большой успех – наши слушали вдиво, и не так, как своих офицеров в окопах.

Но тут немецкий граф, уже и сам догадавшийся о неладном, ещё получил доклад подбежавшего унтера, и зычно скомандовал своим и рукой махнул: возвращаться!

И немцы послушно оторвались, повалили назад, так и унося в руках, кто не успел, свои не обмененные бутылки с ромом.

Испортил Самойлов братание, испортил сладкий торг, – ещё не предстояла ли ему от своих разделка?

* * * * *