Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Солженицын Александр Исаевич

Как же радовался Шляпников приезду Ленина: ну, теперь с моих плеч всё сойдёт! В станционном буфете Белоострова заказал ужин на всех приехавших (буфетчик, узнав, что важные революционеры, и денег не взял) — и потчевал их, обходя столы, как радушный хозяин.

А на том — кажется и кончилось его хозяинство. И полуторалетнее возглавление партии. В вагоне до Петрограда Ленин с ним нисколько не побеседовал, всё с Каменевым. К счастью не гонял ни его, ни „левых большевиков” ни за какие ошибки, да эту же программу и выдвинул, когда приехал, и даже ещё левей, а их за верность — не похвалил. Толковал ему Шляпников: надо, надо пойти на Исполком объясниться (Ленин не хотел), предупредить вражескую атаку о переезде, — Ленин выслушал рассеянно, как и не выслушал (но пошёл). И от ИК добыл Шляпников Ленину автомобиль. И именем же ИК требовал от швейцара и дворника дома на Широкой, где жила ленинская сестра, — строгой охраны квартиры и наблюдать за всем подозрительным. И — ещё бы хотел придумать, чем помочь, а больше ничем не мог.

Да тут же сразу, на третий день после ленинского приезда, попал в аварию: выезжали с Войтинским на Таврическую улицу из дворцового подъезда быстро — и под трамвай! Шофёр отделался легко, и Войтинский не тяжело, — а Шляпников как увидел трамвай над собой — так сутки потом не приходил в сознание. Тело — уцелело, а тяжёлая контузия продержала его в больнице больше двух недель.

И очнулся он на больничной постели — как будто давним ребёнком. Как будто этим ударом трамвая его вышибло из нынешней жизни — назад, назад, назад — черезо все его революционные 15 лет — к тому муромскому юнцу, ещё ничего в жизни не познавшему. И вставали картины тех лет, и мать — как сегодняшние. Лежал на койке словно меньше и слабей самого себя. И будто — заново надо было жить начинать, а пойди попробуй.

И только с навещаньями товарищей-выборжан, то Павлова с женой, то Чугурина, — возвращалось колоченье сегодняшнего революционного Петрограда: дела-то шли, шли, да как! (Не всё и к лучшему.)

А Сашенька навестила, с гостинцем, всего один раз: очень много боевой работы.

Как стала недоступна — так ещё красивей.

Солнышко ты моё красное, неужели ж ты для меня потеряна?

Со средины марта, полмесяца, была она „в распоряжении БЦК” — а пойди ей что-нибудь поручи. Сама знает, что делать.

Отчего, как это сломилось? — Шляпников не понимал. Вины за собой не знал.

„Твоя чухна”...

Так и вытягивало, вытягивало сердце с места, тяжами.

А ещё в этом отодвиге на столько лет назад — теперь увидел Шляпников, чего год от году не замечал: а отклонился он от рабочего дела! Сразу на весь колодец увидел: перекошено. Всё партийные дела, и всё как будто только для пролетариата, — а за этой мельтешнёй лозунгов, листовок, заседаний — где-то он с тем пролетариатом — расстался?

Как будто партия только и делала всё для рабочих? А — нет. Э-э, нет. У партии — своя, особная жизнь, вот что.

И теперь, лёжа и лёжа на койке, дал себе зарок: больше не перекашивать никогда. К рабочему люду чтоб сам держался — истинно вплоть.

А тут — дни апрельской заворошки, а Шляпникова врачи всё не отпускали. Так и пролежал без дела, а как нужен был! — выводили его рабочую гвардию на улицу.

В субботу, уже всё кончилось, Шляпникова выписали из больницы. В воскресенье, ещё слабый, пошёл в певческую школу на городское собрание союза металлистов, где он в ЦК. С понедельника началась всероссийская конференция большевиков. И просидел Шляпников несколько её заседаний — не в президиуме, уже как будто и не член ЦК, ещё и болезнью отброшенный, теперь видно и не выберут, его совсем не замечали, затолкали, он и сам молчал, не выступал. Какие-то новые в головку пробирались, — вот Свердлов, не ходит, а крадётся, нелюдимый, не улыбнётся никогда, глаза за толстыми стёклами ничего не выражают — а видно злой.

Слушал, слушал Шляпников — и открывшееся в больнице зрение тут ещё подтвердилось: текущий момент, перерастание революции, Временное правительство, Интернационал, самоопределение наций, — за всю конференцию так никто и не выступил: а как же рабочие люди сегодня живут — и что им нужно завтра? И если партия наша — пролетариата, а нам сегодня до этого не дело, — так будет ли завтра?.. Управим мы рабочее дело для наших живых рабочих — или только для Интернационала?

А в перерыве упрекал его Ленин, что прошляпили Красную гвардию. (А что — прошляпили? Да в завкомах как оружейные магазины — винтовки, берданки, револьверы. А в парке Дурново выборгская рабочая гвардия, что ни день, палит: „По врагам революции — огонь!” А 21-го кто ж и поработал? — кто оружие понёс на Невский? и своих в оцепленьи кто держал, чтоб не разбегались?) Теперь велел ему Ленин: поживей и покрепче устраивать Красную гвардию. И опять впрягался Шляпников: сговорился с районами (это готовили тайно от Исполкома Совета, для того действовала только „военная комиссия” при ПК), чтобы в пятницу 28-го собрать в городской думе со всего городу уполномоченных Красной гвардии, ото всех боевых дружин, какие уже есть или будут, и принять боевой устав, — устав такой утвердили в Выборгском районе, а теперь надо, чтобы и весь город.