Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Солженицын Александр Исаевич

— Товарищи! Пока я ещё ношу звание члена Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, и если бы мои слова относились к организованной и ответственной демократии — то прежде чем их сказать, я ушёл бы оттуда!

Но — ещё недостаточно защитился. И путая (всегда этот зал!), что он — не в Совете, где его так обвиняли:

— Но безответственная агитация лиц, пытающихся внушить народным массам, что я недостаточно хорошо и смело борюсь с представителями старого режима... кто знает, что в моей душе..., — он исследовал из добросовестности, — ... и раздаются сомнения, достаточно ли строго содержатся представители старой власти в Петропавловской крепости... Если мне доверяют как министру юстиции, то таких вопросов мне задавать не следует. А если есть основания — то скажите мне!

Это — он уже обернулся к Церетели, — к цапле Церетели, вверху над собой. Но слова его тут же вызвали вопрос из зала:

— А можно ли побывать в Петропавловской крепости, и как бывшие министры содержатся? И как живёт бывший царь?

Нет, у каждого раскаяния есть всё-таки и край:

— Нет, нельзя. Если разрешить одному — надо разрешить и другим. Мы не знаем, кто придёт вначале, кто потом, и что получится. Наконец, мы не можем превратить Петропавловскую крепость и царскосельский дворец в зверинец.

Это — понравилось, крикнули „правильно” и зааплодировали.

Ещё вопрос: каким путём мы придём к миру?

— Международный мир должен быть заключён всеми народами, как равный с равным. Но голос каждой страны звучит тем громче, чем больше сила её сопротивления.

— Есть ли надежда, что Временное правительство сумеет спасти страну от гибели?

— Вся моя речь сегодня и является ответом на этот вопрос. Если правительство будет пользоваться полным доверием революционного народа — оно спасёт страну.

Ждал ещё вопросов — молчали.

Странный конец речи — таких не бывало у Керенского. Оглянулся на Церетели — ничего не встретил.

Поклонился залу.

И — пошёл вниз.

Похлопали. В недоумении.

Пошёл из зала вон, опустив голову.

А Церетели, ещё когда Керенский на трибуну всходил, — уже заметил на лице его трагическую маску со страдальческими складками. И куда же, куда ж он занёс! Мальчишеская запальчивость была и в характере Керенского, но и поддерживалась образом жизни его: он совершенно оторвался от ИК, не осведомлял, не советовался, отговаривался загрузкой, поездками, многие в ИК были на него обижены. Однако вот Гучков и подлаживался к аудитории — а прошёл как чужой, чего стоят одни его „господа”. А Керенский — сильно задел слушателей, но это и опасно. Неравновесная, очень опасная речь, хотя есть в ней и удачи. От такой речи может всё покатиться кувырком. Надо было сразу поправить! — отчего Церетели и задал свой корректирующий вопрос: Совет — не виновник анархии и не должен быть подвергнут расшатыванию.

Но и других Керенский так задел, что вот поблизости, из ложи президиума, поднялся на трибуну унтер-офицер Иофин — и произнёс с негодованием:

— Товарищи! За всё время нашей тут работы нам пришлось выслушать много речей. Речи эти были, возможно, честны и бескорыстны — но тут обвиняют демократию, что она сеет беспорядок, — так что ж, признать бесконтрольную власть буржуазного правительства? Нет, мы должны открыто заявить, что мы пойдём только за одним оратором, который лучше всех понимает интересы и страдания наших братьев, сидящих в окопах. Этот человек, — и обернулся, показывая наверх от себя, — товарищ Церетели! И никаким речам, кроме речей Церетели, мы не можем доверять.

Похлопали, не так чтобы весь зал. Неожиданное заявление, Церетели перед ними ещё и не выступал. Но товарищ Иофин правильно почувствовал, что надо защищать Исполнительный Комитет.

Церетели и намеревался выступить, а теперь тем более, разъяснить. Он спустился с родзянковской кафедры к трибуне, ещё не остывшей от его позавчерашней разгромной речи против Шульгина.

— Товарищи! Моё мнение есть мнение той организации, к которой я имею честь принадлежать,— петроградский Совет. Меня спрашивают, я получил записку: зачем я задал товарищу Керенскому вопрос, нельзя ли понять его как выражение недоверия товарищу Керенскому? Я категорически удостоверяю, что я задал вопрос, зная наперёд, что мне ответит Керенский. Я сделал это потому, что в стране сейчас есть, — и он выпрямился, снова видя перед собой оскорбительную усмешку Шульгина, и голос его позвенел, — есть безответственные круги буржуазии, уверяющие, будто между Временным правительством и Советом депутатов царит разногласие и будто Совет депутатов мешает правительству. Так вот, задавая вопрос Керенскому, я и хотел бросить его ответ в лицо этим приспешникам старого строя и деятелям смуты!