Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Солженицын Александр Исаевич

Выставил гладкие щёки, хоть бы чуть покраснел.

И офицеры встретили переворот радостно. Но им нанесли обиду. Приказ №1 смутил армию.

— Свобода подействовала одуряюще на несознательную массу. Но оказалось, что свобода дана лишь солдатам, а офицерам довольствоваться только ролью париев свободы. И 75% их не приспособилось к новому строю, спряталось в свою скорлупу, не знает, что делать. За что они заподозрены в измене народу?

Он знает и любит солдата 45 лет. Но необходимо разъяснить и внушить солдатской массе.

— В одном полку мне заявили: „Сказано без аннексий, так зачем нам эта гора?” Я долго убеждал полк. А передо мной появился плакат: „мир во что бы то ни стало, долой войну”. Мол, неприятель у нас хорош, сообщил нам, что не будет наступать, если не будем наступать мы, — так зачем нам калечиться? Нам важно вернуться домой и пользоваться свободой и землёй.

Рассказал порядочный случай и тут же вильнул, Главколис:

— Но это случай единичный. Чаще войска отзывчиво относятся ко взглядам о необходимости продолжать войну.

Что врёт? Где он это видел?

— Воззвания противника... братания... распространяемая в большом количестве газета „Правда”... Подтвердить авторитет офицеров... Я — делаю всё возможное. Но взываю к Совету...

И куда же делся весь его ставочный надрыв, и уходить с постов? Как испугавшись, что наговорил тут лишнего, кончил вдруг:

— Мы приветствуем от всего сердца коалиционное правительство!

А ведь сам же и настаивал ехать в Петроград. Для чего мы ехали? Вот для таких речей?..

По уговору с Алексеевым Львов пригласил теперь выступить Драгомирова.

— На Риго-Двинский фронт, прикрывающий Петроград, формальные распоряжения всегда приходят позже, чем солдатская живая почта. И в армиях создалось впечатление, что начальство скрывает получаемые приказы, и усилился раскол между офицерами и солдатами. После больших усилий удалось привести войска в более или менее нормальное состояние. Под словом „нормальное состояние” я понимаю лишь прекращение эксцессов.

Он стоял прочно, коренастый, сдержанный, похожий на своего покойного знаменитого отца, — а голос был труден, трудней от фразы к фразе:

— Господствующее настроение в армии — жажда мира. Популярность в армии сегодня легко может завоевать всякий, кто будет проповедывать мир. Приходящие пополнения отказываются брать оружие: „на что нам оно, мы воевать не собираемся”. Приходится даже следить, чтобы в окопах не разбирали обшивку на топку.

А Гурко зорко рассматривал советских. Невыразительные сидели. Не видно, чтобы взволновались.

— Мы... все желали переворота. — (Гурко удивился.) — Но ужасное слово „приверженцы старого режима” выбросило из армии лучших офицеров. Ещё более опасен развившийся у солдат эгоизм. Трудно заставить сделать что-нибудь во имя интересов родины. Каждая часть думает только о себе. То, что раньше выполнялось беспрекословно, — теперь вызывает целый торг. Чувство самосохранения развивается до потери всякого стыда и принимает панический характер. Приказывают перевести батарею на другой участок — тут волнение: „вы ослабляете нас, значит вы изменники!” На передовые позиции отказываются идти под самыми разными предлогами: плохая погода; не все в полку прошли банную очередь; два года назад уже стояли под Пасху на позиции, теперь не пойдём. Гордость принадлежности к великому народу — потеряна, особенно среди солдат из поволжских губерний: „нам не надо немецкой земли, а до нас не дойдёт ни немец, ни японец”.

Его скрытое напряжённое волнение всё больше выходило наружу, хотя он даже рук не сдвинул, как держался за спинку кресла впереди себя.

— А кое-где — стреляли по своим офицерам... И были убитые.

Остановился, не в силах говорить. Продолжал, пересиливая спазмы горла:

— Вместо пользы — переворот принёс армии колоссальный вред. И если так будет продолжаться дальше, армия — прекратит существование. Нельзя будет думать не то что о наступлении, но даже об обороне.

И — замолчал. Как кончил. Но не изменил позы, не показал конца. Отдышивался? И тогда:

— Мой отец ещё в 60-х годах прошлого столетия начал борьбу за раскрепощение солдата и введение разумной, а не палочной дисциплины. Ему, тогда ещё капитану, Александр II сказал: „Я требую от тебя дисциплины, а не либеральных мыслей.” Не мне, его сыну, стоять за сохранение старого порядка. Но всё, что делается теперь, — губит армию. Нам — нужна власть. Вы, — смотрел прямо туда, в гущу советских, — вырвали у нас почву из-под ног. Потрудитесь теперь её восстановить.