Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Солженицын Александр Исаевич

И сразу к литовцам, по соседству:

— Революция — не праздник и не своеволие. Мы должны работать 24 часа в сутки. Я на собственном опыте...

Потом — в Егерский, Измайловский, Петроградский, Павловский (полчаса на батальон, с переездом):

— ... Павловцы не оказали защиты самодержавию ни при Павле I, ни сейчас...

— Вас, преображенцы, создал революционный царь, который с детства готовил революцию...

Не стесняясь расстоянием, катнуть и на Охту, в 1-й пехотный:

— Товарищи! Я пришёл к вам не как начальник, а как товарищ. Позвольте мне подышать одним воздухом с вами.

И одним махом произвести командира полка в генерал-майоры, а всех подпрапорщиков — в прапорщиков.

Ещё и к финляндцам — и чтоб вышла та самая 3-я рота, какая не вышла к Корнилову.

Незатруднённость речей — какой это счастливый дар! Иногда и перешагнёшь за узко-формальные рамки правительственной программы или условий Совета — но счастливчику всё прощается. Да теперь, когда в правительстве уже шестеро социалистов, — нельзя оставаться рядовым, неизбежно выходить в премьеры. (Да вот и жалуется Львов, что заболел от переутомления этих дней, — неизбежно Керенскому его заменять.)

А это что? совет офицерских депутатов?

— Вы сохраняете традицию декабристов! Какое счастье быть офицером революционной армии. Прочь уныние, малодушие и разочарование!

Однако на столе военного министра лежит не подписанная им, два месяца промурыженная по комиссиям и осуждённая всеми главнокомандующими — Декларация Прав Солдата. Эти два месяца, пока она клубилась где-то в стороне от Керенского, он даже и сочувствовал ей: крупный, важный шаг в демократизации армии. А сегодня — э-э-э, читая новыми глазами, он, пожалуй, предпочёл бы её задержать. Даже хотя бы вот: окончательная отмена отдания чести — ну хорошо ли это для железной дисциплины?

Однако и задержать, остановить её сейчас — никак невозможно, это будет откровенно реакционный шаг. Но: послать в Совет солдатских депутатов, скажем, Якубовича и пусть обратится так: „Толкуйте Декларацию сознательно, а не бессознательно. Мы даём теперь права, каких не имеют солдаты ни в одной армии мира. Например, отдание чести отменяется как обязательное, а вы — отдавайте добровольно, такова личная просьба министра Керенского.”

Якубович: — Я им прямо скажу, что на лучезарный путь мощной демократической республики нас может вывести только наш вождь Керенский.

Ну, выбирать выражения — ваше дело.

А тем временем предрисуется, как будет дальше. Надо ехать на фронт — на две недели! на три недели! Объехать все фронты, везде собирать делегатов от всех частей — и внушать, и внушать им необходимость железной дисциплины! Но перед этим — не упустить флот. Молниеносно, ночным экспрессом — в Гельсингфорс. Там — сплошной триумф, букеты красных тюльпанов. С вокзала — на адмиральский корабль. (Быть — в элегантном штатском пальто и фетровой шляпе. Да что ж, не умеет он одеться? Приходилось и в рединготе с атласными отворотами.) Потом с Максимовым посетить все суда, и все сухопутные части. К неблагодарным финнам (не доверяют нашей революции, не признают нашего правительства, рубля, желают нам поражения и требуют хлеба) — ни слова (а как Александр Фёдорыч их любил!), но только к своим, в Совете рабочих и военных депутатов:

— Даже под каблуками азиатского самодержавия мы падали спокойными рядами, если нужно — шли на смерть. А сейчас мы притянули наш народ в европейскую семью народов. За эти два месяца страна пережила много прекрасного, но и много страшного. Бывали минуты сомнения, когда мы теряли веру в государственный разум русского народа.

И, опережая робкий петроградский тон, — резким предупреждением:

— Здесь, в Финляндии, нам надо быть особенно осторожными, ибо наше великодушие могут понять как бессилие не только немцы. Но пусть никто не думает, что русский революционный народ слабее старого царизма!

И потом — на дредноуты. (Там — заражённые большевиками „Андрей Первозванный” и „Республика”, — покорить их!) Уверенным шагом к боевой рубке и вскакивать на сигнальный мостик:

— Товарищи! Для меня вы все равны — от адмирала до матроса. Я уважаю в вас всех человеческую личность. Я требую дисциплины разума и совести! Я сделаю из нашего флота — силу моральную! — и тяжёлое бремя моё будет мне легко и радостно. Вам — надо самим понять предел своей свободы, понять, где она переходит в развал.