Чертово колесо - Гиголашвили Михаил

— В Аргудане полэ хорошэ, головкы здоровенни, но щэ нэ поспили.

— И месни парни нападають, колы з поля йдеш, всэ забирають, бьють!

— В Герменчике вчора дощ шел, полэ мокрэ, собырать нельзя.

— В Череке полэ блызько до шоссэ лэжыть, мусора шастають и актывисты з собакамы появылысь…

— У нас есть джинсы, свитеры, новые сапожки, ботинки, деньги… — вставил Анзор. — Хотим на мацанку поменять.

— О! Цэ друго дело! — вырвалось у одного из «витьков», а Байрам, подняв руку, будто что-то вспомнив, сказал:

— Стойте! Дней пять назад один мой дружок, мы с ним вместе в Ростове сидели, накурил меня клевой отравой. Сказал, что знает, где это поле. Поле, говорит, королевское: конца-края нет. И конопель там царский… Найдем дружка и узнаем, где поле, — заключил он, уверенно расчерчивая воздух папиросой, из которой дугой летели искры.

«Витьки», мявшие мацанку, теперь стали крошить ее большими кусками, желая оказать уважение гостям, что значило, по их понятиям, накурить их до потери сознания. Зная все это и видя, что курение и разговоры грозят затянуться, Анзор решительно встал:

— Значит, пора ехать!

— Куда ехать? Курнуть надо. В натуре! Ты чего? — запротестовал Байрам.

— Потом, потом, — возразил Анзор.

В этот момент где-то застрекотал вертолет. Противные стреляющие хлопки повисли в воздухе. Все вскинули глаза к небу.

— С утра литають, гады…

— Весь угрозыск на ногах.

— Сезон.

— Где он? — спросил Ладо.

— Сейчас покажется… Вон! Вон он, сука летучая! — указал Байрам на желтый милицейский вертолет, а «витьки» спрятали на всякий случай папиросы. — Она, птеродактиль гадючая, на тебя садится, а ты бежать не можешь. К земле гнет, как лопатой. Давление! — пояснил Байрам. А один из «витьков» сообщил:

— 3 нього недавно нашого старшого братана повязалы. Вин, как вертолит увидел, з поля выскочыв и по дорози побиг, а воны на нього сеть набросылы! Как зверя словили…

— Бежать нельзя с поля, если вертолет. Он в конопель сетью не выстрелит. И сесть не может. На открытом месте — да, а в конопели — нет… Надо конопель шалашиком собрать — и сидеть, как божья мышь, может, тогда не увидит… — заключил Байрам.

— А если увидит? — вырвалось у Ладо, никогда не бывавшего в полях.

Все усмехнулись.

— А если увидит — то тогда беги, зёма, так быстро, чтоб тебя и не было на Земле, а то свяжут, как Тельмана. Или по рации передадут на пост, а оттуда ментяры через пару минуток приедут, овчарок напустят, в железа обуют. Мацанка на руках — факт, не отмажешься.

— Ладно, пошли, пошли, — опять стал тормошить всех Анзор, опасаясь, что эти разговоры могут плохо повлиять на «витьков», но те уже забили свои мастырины и пустили их по кругу…

После выкуренного все были настроены оптимистично. Байрам, нацепив черные пластмассовые очки, сообщил, что «витьков» жены различают только по членам (у Митька сантиметра на два поболе, чем у Витька), но бывает, что все-таки путают, хотя от этого большого горя не происходит. А «витьки», в свою очередь, рассказали, как недавно Байрам, работавший электриком на мясокомбинате, украл целого барана. Ночью тащил его на плечах через весь город, и каждый встречный мент получал от него свой кусок, так что до дома Байрам донес только баранью ногу…

Байрам тоже не отставал, сыпал лагерными прибаутками, вспомнил даже, что писатель Лёва Толстый в книге «Война миров» писал, что все плохие сорта гашиша похожи друг на друга, а все хорошие — хороши по-своему. «Витьки» соглашались с Толстым, считая, что если мешать плохой гашиш с хорошим, то плохой убьет хороший, а не наоборот.

— Признавайтесь, сколько банок в этом году потеряли? — то ли в шутку, то ли всерьез допрашивал их Анзор, знавший по прошлым приездам, что «витьки», как и другие аборигены, свою шмаль держат в стеклянных банках, закопанной в земле, но по обкурке часто не могут найти, где закопали. В прошлом году банку бомбы-плана так и не нашли, хотя все поле перепахали. «Витьки» скорбно кивали головами: да, было дело, не нашли, кило три свежака сгинули…

Так, с шутками, искали дружка Эльбруса, знавшего, где заветное поле. По счастью, он был дома и рубил дрова под заунывные проклятия отца. Морщинистый, тщедушный старик в жаркой папахе сидел на скамеечке во дворе и по-турецки отчитывал за какую-то провинность сына, да так злобно, что тот только крякал, разрубая очередное полено.