Осенние визиты - Лукьяненко Сергей Васильевич

— Я знала, что ты придешь.

Мария заставила себя ответить. Даже этого ей необходимо любить. Но любить — не значит прощать.

— Ты сама понимаешь, что должно произойти, — сказал мужчина.

— Знаю. Ты должен покаяться — или умереть непрощенным.

Мужчина улыбнулся — словно он имел право улыбаться.

— Глупая девчонка… ты считаешь, что несешь свет…

— Я несу свет. Но могу и лишать его тех, кто недостоин.

— Что ты сделаешь с миром, если войдешь в него, если победишь? — мужчина медленно продвигался к центру комнаты. Мария застыла у окна.

ДАЙ МНЕ СИЛУ…

— Я дам миру любовь.

— Мир уже не спасти любовью, девочка. Слишком часто любовь предавали, слишком часто ей оправдывали зло.

— Кто ты такой, чтобы судить о добре и зле?

— Я? Я слуга.

— Ты слуга тьмы.

— Нет, человечества. Тех, у кого есть силы любить, но нет сил ненавидеть. Я просто страж покоя. И не моя вина, что покой хранит лишь сила.

— Да, не только твоя вина в этом. Но и слуга отвечает за то, что творит по приказу.

— «Слуги… повинуйтесь господам своим. Ибо то угодно Богу…», — мужчина вновь улыбнулся.

— Лишь в тебе выбор — свет или тьма.

— «Свет который в тебе — не есть ли тьма»?

— Я знаю, что ты умеешь искушать, — сказала Мария. — Ибо слово — оружие. И ложное слово — оружие тьмы. Твой дар — искажать слова.

— Мой дар — служить.

Мужчина обвел комнату взглядом. Взял со стола нож.

— Не хотел бы этого делать, — негромко сказал он. — Мы еще можем объединиться. Есть другие… и в них подлинная тьма. Давай предотвратим худшее, а после будем решать.

— Я лишаю тебя Света, — сказала Мария. На мгновение мужчина замер, неуверенно поднимая руку к глазам. Потом засмеялся и покачал головой. Сделал еще один шаг к Марии.

— Я не верю в тебя — и ты не сможешь меня ослепить. Выбирай, девочка.

— Даже твой земной брат отступил от тебя. Как можешь ты верить в свою правоту?

— А где твоя сестра, девочка?

Мария смотрела лишь на него. Неотрывно… чтобы даже в глазах не отразилась Анна, тихо входящая в открытую дверь.

— Моя сестра уже спасена и прощено ей все, что было… и что будет. Моя сестра — есть любовь.

— Ты говоришь о любви, не умея любить.

Мария даже улыбнулась этим словам — всей лжи, которая была в них.

— Нельзя любить человечество, не любя человека, — сказал тот, кто был ложью и тьмой. — И слепая любовь хуже ненависти. Всепрощение — дорога, которой приходит зло.

— Я прощаю даже тебя, — сказала Мария в тот миг, когда Анна, оказавшаяся за спиной двойника Шедченко, достала из кармана пальто нож и вонзила его в спину посланника зла.

Мир закружился. Потолок косо скользнул к полу, пол вздыбился, ударяя в лицо. Тот, кто считал себя лишь копией человека, упал на скользкий линолеум. Свитер намок почти мгновенно, кровь толчками била из раны. Девушка с ножом в руках стояла над ним — глядя испуганно, но без страха.

— Ты не совершила зла, — сказала та, что пришла в мир со светом. — Ты остановила зло.

— Он… не будет спасен? — прошептала Анна.

— Не знаю… все в нем теперь, — та, что пришла в мир со светом, склонилась над двойником Шедченко. Он молча смотрел в ее лицо — в глаза, в которых было столько света и тепла… словно в жерле доменной печи. — Я могу спасти тебя, — сказала она.

Он не ответил. Странно, почему-то думалось совсем не о том. Ни о мире, где Сила уже никогда не сможет стать защитой, ни об этой девушке, чья доброта будет страшнее любой злобы. Ни о том, как бездарно он прожил свой единственный день.

Двойник Шедченко думал о сестре, которую уже не сможет увидеть, и о семье, которая все равно никогда не была его семьей.

— Я могу дать тебе прощение и жизнь, — сказала женщина, глядя ему в лицо. — Ты можешь уйти с миром — или раскаяться, и пойти со мной рядом. Мне стоит лишь коснуться тебя — и рана закроется.

— Сила не прислуживает… она лишь служит, — прошептал он.

— И где же твоя сила?

В глазах поплыли белые туманные хлопья. Он помнил их с тех пор, когда был человеком, но в тот раз руки друзей успели затащить его за полуобрушенный угол глинобитной хижины, и под непрерывные матюки перетянули пробитое пулей плечо.

— Она уйдет со мной, — прошептал тот, кто не называл себя человеком.

— Тебе ее не получить.

— И все же я прощаю тебя, — на лице женщины не дрогнул ни единый мускул.

— Подавись им… своим прощением…

Он уже падал в тот темный колодец, который рано или поздно ждет всех. И голоса женщин становились все тише и тише, оставаясь там, где он был так недолго…

— Нам придется что-то сделать с телом.

— А он прощен?

— Да. Принеси носилки…

Посланник Силы попытался открыть глаза.

Но даже на это уже не было сил.

Поезд подошел к Саксаулу по расписанию. Ярослав, лежа на верхней полке, смотрел, как наплывают на пути грязные домишки, расписанные дембельскими лозунгами бетонные заборы, какие-то совершенно ужасные ларьки, уставленные бутылками с радужными этикетками. В Азии даже поддельное спиртное несет в себе некую гарун-аль-рашидскую пышность.

— Пам-парам-пам, — промычал Слава, глядя в окно. — Прекрасная местность. Ты хотел бы здесь жить? Тихо, уединенно. Можно думать и писать о вечном. А поезда все идут с востока на запад и с запада на восток.

Ярослав не отреагировал. Поездка в поезде через степь всегда нагоняла на него тоску.

— Как ты думаешь, москвичи поверят, что есть город под названием Саксаул?

— Они вначале будут долго вспоминать, что это такое.

— Да, вероятно.

Старушка собралась уже с час назад. В недрах объемистой сумки исчезли почти нетронутые продукты, бесформенное толстое пальто было накинуто на плечи. Слава добродушно посмотрел на старуху. Предложил:

— Может вам помочь выйти?

— Спасибо, — очень чисто ответила та, покачав головой. Ярослав даже вздрогнул от неожиданности. Ощущение, что старушка не знала русского языка, уже успело устояться.

Поезд медленно затормозил, за окнами забегали торговки с сумками и бережно укутанными кастрюлями. Ярослав поежился, глядя в окно. Что-то столь беспросветное и холодное было в этой суете на затерянной в степях станции, что-то унылое и бесконечное, длящееся, казалось, от сотворения времен и не способное кончиться никогда. Это казалось ему самым страшным в любой поездке на поезде — крошечные станции и городишки, где живут — вынуждены жить — люди.

— Помнишь, как Геннадий говорил? — неожиданно спросил Слава.