Осенние визиты - Лукьяненко Сергей Васильевич

— Стратег. Полковнику до тебя далеко, — Ярослав покачал головой. — Какой у тебя дан, убивец? Ты курицу когда-нибудь резал? Из автомата стрелял?

Слава молчал. Странно молчал.

— Будучи тобой, — наконец ответил он, — я никого не убивал. Только на бумаге. Ты это знаешь.

— Уже интересно. А не «будучи мной»?

Визитер посмотрел ему в глаза.

— Всякое бывало.

— Какой раз вы приходите?

Слава потер лоб.

— Так интересно?

— Да. Очень. Профессиональный интерес, понимаешь?

— Не в первый раз…

— Угу. И ты побеждал?

— Очень давно. Почти семь столетий назад.

— Не верю.

— Не верь. Кто тебе мешает-то?

— А как же твои слова, что ты — это я? Копия?

— Я и сейчас их скажу. Я не проживал тех жизней, Ярик. Знаю, что они были — и все. Могу домыслить, придумать детали. Но не вспомнить.

— Тогда какого хрена ты паникуешь? Если все это уже было? И ты побеждал, и проигрывал — а мир стоит, и плевать ему на ваши игры… Визитеры…

— Со времени прошлого визита, Ярик, мир обрел новое качество. Он теперь способен уничтожить себя — раз и навсегда. Он все неустойчивее — ты видишь это? Он дошел до последней грани, дошел линией Власти. Если продлится ее цикл — Земле конец.

— А если победит Доброта?

— Ярик! Тук-тук! Опомнись! — Слава заулыбался, паскудной улыбкой человека, знающего какую-то гнусную тайну. — Ты серьезно считаешь, что нынешний день нес в себе эту линию? Добро?

— Почему бы нет? «Гринписы» и хосписы…

— Сникерсы и памперсы! Опомнись! Данная Линия на этот раз в игру не вошла!

— А девушка?

Слава иронически смотрел на него. Потом постукал пальцами по стенке.

— Ты все-таки неисправимый оптимист. Наверное, потому и удостоился сомнительной чести играть в эти игры.

— Ладно… с девушкой, кажется, понимаю, — Ярослав покосился на Визитера, но тот никак не прокомментировал его слова. — Ну, а ребенок?

— Дети не бывают ни добрыми, ни злыми. Пора бы понять. Хотел бы видеть наш мир таким, каким он нравится детям?

— Упаси господь.

— Во-во. Ты не безнадежен, — Слава покровительственно хлопнул его по плечу. — Кстати, готовься. Мне кажется, что мальчишек придется устранять именно нам.

Как тихо…

Шедченко лежал с открытыми глазами. Комната, куда его поместили на ночь, была не очень большой. Может быть, из-за этого, при всей неуловимой казенности обстановки и ощутимой «необжитости», она сохраняла тень уюта.

Старая, массивная мебель. Абажур, красивый, но абсолютно старомодный. А в углу, словно из детских воспоминаний всплывшая, радиола «Эстония» — громоздкая, на тонких полированных ножках. Хорошая, кстати, радиола. Полностью содранная с какого-то «Грюндига» пятидесятых годов, но…

Николай откинул одеяло, прошел по комнате, осторожно повернул регулятор громкости. Радиола щелкнула, оживая. Засветилась шкала, затрепетал зелеными «крылышками» индикатор настройки. Надо же! Работает!

Да, такой антиквариат рука не поднимется выкинуть и заменить сияющей «соневской» системой…

Он покрутил настройку, глядя, как скользит по шкале стрелка, стремительно соединяя «Хельсинки» и «Берлин», «Оттаву» и «Бухарест». Господи, кому пришла в голову эта странная мысль — разметить диапазон названиями городов, манящими и несбыточными приметами «дальних стран»? Понимал ли неведомый дизайнер, что на десятилетия вперед определил тысячам мальчишек место у радиолы — на коленях, прижимаясь лицом к шкале, пытаясь выловить среди громких, бравурных маршей и рассказов о посевных, чужую речь, аромат дальних странствий, перезвон часов на готических башнях и шорох волн на недоступных берегах…

Шедченко остановился, когда в динамиках задрожала мелодия, тонкая и печальная, пробившаяся сквозь шорохи помех и скрип атмосферы. Привет из детства. Из пятидесятых, когда мир был так прост и понятен. Когда так легко было мечтать, когда впереди был лишь свет…

Скрипнула дверь. Шедченко повернулся, понимая, как нелепо сейчас выглядит: немолодой, небритый мужик в «семейных» трусах и майке, припавший к древнему приемнику.

— Хорошая машина, — сказал парень, остановившийся в дверях. Один из вчерашних охранников… — У моей бабушки была такая. Я всегда пытался поймать что-нибудь такое… необычное.

Шедченко молча кивнул. Их словно связало тонкой нитью, перекинутой через десятилетия.

ЧТО-НИБУДЬ НЕОБЫЧНОЕ…

— Рашид Гулямович вас зовет, — охранник словно бы и не настаивал. — Я скажу, что вы умываетесь. В ванной все должно быть приготовлено.

— Спасибо. Я сейчас, — Шедченко поднялся, с сожалением выключая «Эстонию».

— Вы потом в кабинет проходите, — сказал охранник. — Помните, куда идти?

— Да.

Шедченко покачал головой, глядя на закрывшуюся дверь. Ого. Доверие.

Посланник Власти видит его насквозь.

Удивительно… когда он сам-то себя не всегда понимает…

Странный это вышел коктейль — два стакана водки, когда организм еще не справился с действием фенамина.

Карамазов выпроводил Камчатского почти в три часа ночи. Идти тому недалеко… авось ничего не случится.

Голова звенела, словно стала хрустальной, и мысли — как вспышки, быстрые и нефиксируемые. В теле будто электрический заряд — хочется действовать, бежать, стрелять. Стены кажутся далекими, уходящими в бесконечность, а каждая буковка на рыжих газетах отчетлива и полна тайного смысла.

— Выходи! — преодолевая комнату крикнул Илья. — Я жду!

Голая лампочка на шнуре слепила. Карамазов поднял руку, коснулся раскаленного стекла, сжал ладонь. Это ведь самый простой метод прогнать свет, верно?

Лампочка хрустнула под пальцами. Он разжал ладонь, не ощущая ни ожогов, ни мелких, кровящих порезов. Илья, запинаясь, побрел по бесконечной комнате, упал на тахту. В глазах — беснуются разноцветные круги. Но это уже не свет, это приближение тьмы.

— Выходи! — заплетающимся языком прошептал Илья.

Вспышка. Вспышка тьмы, врывающейся сквозь сомкнутые веки.

— СЛАБАК…

— Нет! — Карамазов не удивился тому, что не пришлось дожидаться сна. Все менялось. Все стало по-иному. — Ты обманула!

Жалость в бесплотном голосе, или ему показалось?

— НЕТ. Я ПЕРЕОЦЕНИЛА ТЕБЯ. НО ТЫ ЛУЧШИЙ, КТО У МЕНЯ ЕСТЬ.

— А они? Кто стоит за ними?

— НЕ ВСЕ ЛИ РАВНО ТЕБЕ?

— Им помогают! Им помогают больше!

— ТЫ ЗРЯ ПИЛ. ВЫБРОСЬ ВСЕ, ЧТО В ТЕБЕ. ВЫБРОСЬ ГРЯЗЬ.

Это был приказ. Или что-то сильнее приказа. Илью сбросило с тахты, он замер на корточках, и его тошнило, все сильнее и сильнее, выворачивало наизнанку, и от запаха водки, и не подумавшей всосаться, мутило по новой…