Осенние визиты - Лукьяненко Сергей Васильевич

— Не знаю!

— И я не знаю. Но все, все что было с тобой — оно не исчезло никуда. Оно где-то там, в тайниках души, куда нормальные люди не заглядывают! И править будет не твоя четко сформулированная и добродетельная мысль, а тот оскал темноты, что у каждого в подсознании! У каждого! От папы римского, до маньяка, приговоренного к расстрелу! Человек — не господь Бог, который безгрешен… впрочем этот вопрос тоже сомнителен, выдумать ад, не греша самому — это еще та проблемка!

— Богохульник.

— Скептик. Ярослав, такой мир стал бы кошмаром.

— Не уверен. Скажем так, были в истории личности, которые становились подобной душой цивилизации. Пусть даже не всей, их ограничивал общая отсталость мира…

— Угу. На Христа сошлись. Общая отсталость… хм. Слава! — Скицын перегнулся через столик, покачал пальцем: — Я в одной статье прекрасный пример вычитал… Помнишь историю про доктора Джекиля и мистера Хайда?

— Ну.

— Что совершил страшный и жуткий Хайд, воплотивший для Стивенсона все мыслимые пороки души человеческой?

— Убил кого-то.

— Да. Убил. А еще пнул ребенка. Тебе не кажется показательным, что хорошему писателю и великолепному фантазеру Стивенсону даже в голову не пришло, что его мерзкий Хайд может ребенка убить? Чем дальше развивается цивилизация, чем выше ее нормальный моральный уровень, со всяческой заботой об экологии, простуженных китах, бездомных кошечках и прочих стареньких бабушках, тем чудовищнее становится противоположный полюс. Допустимое зло. Представимое зло! Да, люди в целом становятся лучше, чище, милосерднее. Но — как расплата за эту принятую всеми мораль, за декларируемые ценности и заповеди, растет темный клубок, прячущийся в душе. Есть у меня коллега, очень хорошая девушка. Как-то мы с ней общались на сходную тему… и я спрашиваю: «За какую сумму ты бы могла убить человека?» Ну, пообсуждали кандидатуру, сошлись на мне самом, как индивидууме приятном и симпатичном. Она меня в миллион долларов оценила. В общем, даже приятно стало, киллеры и за десятую процента этой суммы работают… Потом обсудили вопрос с убийством невинного ребенка. Ну, тут, кажется, она больше бы попросила. Но! Ты понимаешь — все допустимо для современного человека! Все! За самые заурядные баксы, которые она, в общем-то, умеет зарабатывать! Куда до нас инквизиции и гестапо! Им хоть приходилось оправдываться перед собой — это, мол, «еретики», а это — «недочеловеки». Нам же никаких оправданий не надо, только цену назови! Для того, чтобы сделать маленький персональный рай и потешить неудовлетворенные мечты. А если перед тобой не мешок с капустой будет лежать, а власть над миром… Славик! Все станет допустимо! Все! Без ограничений!

Скицын перевел дыхание. Встал, откинул дверцу бара, задумчиво посмотрел на бутылки. Негромко сказал:

— Вот почему я надеюсь, что никто и никогда не даст мне… или тебе… возможности творить добро в мировом масштабе. Счастье для всех… и пусть ни один обиженный не уйдет…

Как тихо и хорошо…

Анна держала Марию за руку. Они шли по саду, и никого, никого не было вокруг.

— Мы как две сестры, — сказала Анна. — Правда?

Мария кивнула, рассеянно и задумчиво. Что-то ее угнетало, и Анну ее печаль мучила больше, чем любая своя беда.

— Может быть, мы не будем сегодня… встречаться с ними?

— Нет, — Мария строго посмотрела ей в глаза. — Нельзя уходить от судьбы.

— Хороший день, — жалобно сказала Анна. — Они ведь не здесь встретятся, да?

— Они придут сюда. Посланника Тьмы ранят, он будет убегать. Он уже убегает, а Шедченко идет следом, — Мария остановилась, обняла ее за плечи, привлекла к себе: — Анна, нам надо сделать выбор…

— Какой?

— Очень много врагов, Анна. Мы можем победить… можем их убить. Но есть и другой выход, сестра.

— Я понимаю, — Анна кивнула. — Но… он так нас ненавидит.

— Шедченко не способен любить. Он не захочет прощения и света.

— Не понимаю, — тихо ответила Анна.

— Ты поймешь, — пообещала Мария.

Не было сил. Карамазов все-таки остановился, перетянул раненую руку, но крови было потеряно слишком много.

Его клонило в сон, словно после самой напряженной тренировки. Сможет ли полковник его догнать, выследить… ведь и ему приходится остерегаться милиции…

Все едино. Даже если сад не оцеплен, если он сможет выйти и поймать машину… нет, чушь. Никто не остановит окровавленному человеку.

От тоски и бессилия хотелось кричать. Илья уже не бежал — шел, в глазах темнело. Потом он увидел девушек и остановился.

Посланница Добра.

Все-таки и остальные решили вмешаться…

Илья поднял «стечкин» и оскалился в горькой улыбке. Как бы там ни было — часть задания он выполнит.

Посланница медленно пошла к нему. Следом, чуть отставая, явно напуганная, двинулась девушка-прототип.

— Ты умираешь, — сказала Посланница. Без того напора и убеждения, без той веры, что была ее оружием. Просто констатируя факт.

— Может быть, — Илья сделал шаг, прислонился к дереву. Снова улыбнулся. — Но ведь — не один!

— Я могу спасти тебя.

Это было сказано просто, слишком просто для обмана. Опять-таки — только факт.

— Что это даст мне? — Илья повел стволом. — Стой. Ближе… нельзя.

Посланница остановилась.

— Жизнь. Прощение.

— Я ни в чем не виновен.

— Знаю. Ты сам жертва, Илья. И я могу дать тебе прощение… прощение и жизнь, новое служение.

— Я уже служу!

— Не все ли равно для тебя, кому служить?

— Нет. Не все равно. Я несу миру свободу… право каждого — быть собой. Не зависеть… от догм. Ты…

— Что ты знаешь обо мне? — девушка села на корточки, зачерпнула ладонью мокрую листву. — Сядь, тебе тяжело…

— Я помню твои визиты…

— Помнишь ли, Илья? — девушка смотрела с иронией, с насмешкой… все они насмехаются… но почему-то не было привычной ярости…

— Да! «Возлюбите друг друга», «простите друг друга», «повинуйтесь заповедям моим»… — Карамазов засмеялся. — «Не убий», «не прелюбодействуй»… почему так много «не»? Где они, твои заповеди, а? Их чтут… словно музейный хлам. Кто верит в них, в твои законы?

— Кто сказал тебе, что они — мои?

Карамазов замолчал.

— Было время той доброты. Настало время иной.

— В чем разница?

— Я не даю скрижалей. Я несу свободу… свободу добра и милосердия. Свет новой доброты, которой жаждет мир, — Посланница Добра протянула руку, коснулась его щеки. — Приди к ней, к моей вере. К моему добру. К моей любви.